Мари-Клер Бле - Современная канадская повесть
Толстяк торговец по-прежнему упивается цифрами. И не замечает, что я его не слушаю. Он, видимо, привык, что, когда он говорит, его не перебивают даже возгласами одобрения.
За жестокостью и равнодушием Мадлен кроется что-то такое, что останавливает меня, когда мне хочется сломить ее раз и навсегда. Это та растерянность, которую я несколько раз улавливал в ее взгляде. Мадлен живет слишком торопливо. Острота ее переживаний в момент, когда она счастлива, производит впечатление не менее тревожное, чем болезнь. Я знаю, что она может без колебаний поставить на карту все. Ее нельзя ни к чему принудить — она скорее сломается, чем согнется. Моя жена способна согласиться лишь на полный выигрыш или полный проигрыш, и в этом ее главная защита. Именно возможность катастрофы и заставляет меня относиться к Мадлен как к хрупкой и прекрасной драгоценности.
— В таком городке, как Маклин, у нас не может быть частной жизни.
Я вздрагиваю. Артюр Прево, оказывается, успел переменить тему. Не знаю уж, как ему удалось перейти от добычи асбеста к моей частной жизни, но чувствую. Что запахло порохом. Роль благодетеля дает ему право читать мне мораль.
— Все, что вы совершаете — и вы, и ваша жена, — происходит на виду у всего города. А в Маклине сделать карьеру можно только при безупречной репутации. Малейший промах становится предметом сплетен и раздувается до невероятных размеров.
— Зачем вы мне все это говорите?
Если ему рассказали про отель, он не будет молчать. Человек он прямой, церемониться не привык. А может быть, он имеет в виду Мадлен.
— Затем, что я хочу, чтобы вы добились успеха. Нам нужен молодой серьезный врач. Мне было бы жаль, если бы вам пришлось уехать из-за ерунды.
Нужно постараться уйти до того, как он доведет меня до бешенства. Я встаю, он провожает меня до двери и на прощанье, тщетно пытаясь придать своему голосу благодушные интонации, говорит:
— К примеру, такие люди, как мы с вами, никогда не пьют виски в отеле.
Я холодно смотрю ему прямо в глаза. Он спокойно выдерживает мой взгляд. Возможно, он уже сожалеет о том, что решил мне помочь.
IV
Сегодня опять шел дождь. На улице Грин из-под снега проступил асфальт, а вдоль тротуаров течет черная вода, и проезжающие машины окатывают пешеходов с ног до головы. В переулках колеса вязнут в густой мучнистой грязи. Даже на полях снег приобрел тусклый, сероватый оттенок, наводящий уныние. Деревья простирают над землей свои мертвые искромсанные ветви. Стволы чернеют, как остатки пожарищ среди занесенных пылью пространств. Вершины терриконов тонут в тумане, и слышно лишь пыхтение невидимых маленьких паровозиков, словно кто-то там, наверху, раздувает мехи, низвергающие на нас эту серую муть.
Канун рождества. Размытые пятнышки света от елочных лампочек едва обозначаются в мглистых сумерках. И кажется, словно от грандиозного рождественского представления осталась лишь сломанная, ободранная декорация на покинутых актерами подмостках. Как будто праздник был вчера и оставил по себе неизбежную грусть от сознания того, что ничто не вечно. Однако по обе стороны улицы Грин движутся толпы нагруженных покупками людей с усталыми, раздраженными лицами. Сегодня они всю ночь будут бодрствовать, внушая себе, что им надлежит быть счастливыми, но сон придет к ним раньше, чем счастье. Даже дети недолго будут верить в волшебство. У подаренной лошадки завтра же отвалится нога.
Интересно, что мне теперь так легко удается взглянуть на жизнь со стороны и из участника спектакля превратиться в зрителя. Мой ум заостряется. Однако сегодня я тоже хочу играть. На заднем сиденье у меня лежат розы, а на переднем — агатовое ожерелье, купленное все у того же ювелира со стеклянными глазами. Я не возлагаю никаких надежд на эти жалкие подарки. Вероятно, мне просто хочется создать иллюзию радости. В конце концов, это первое рождество в нашей совместной жизни. И мы заслуживаем того, чтобы оно было счастливым.
Я оставляю машину возле дома. В приемной меня дожидается мальчик. Он разговаривает сдавленным голосом, уткнув подбородок в грудь. Мне приходится несколько раз переспрашивать его, и всякий раз он отвечает так же невнятно. Наконец я понимаю, что ему нужно лекарство для матери. Я провожаю его до двери и выхожу на порог подышать воздухом.
Внезапно к груди подкатывает волна удушающего жара. Они выходят от Кури вдвоем, обнявшись, и направляются к церкви. Я слышу смех Мадлен каждой клеткой своей кожи. Он пробуравливает меня насквозь. Я вижу их со спины, но этого достаточно: счастье обволакивает их, словно дымка. Мадлен кажется совсем маленькой рядом со своим спутником, она опирается на его руку, льнет к нему всем телом. Даже если бы я застал их в постели, мне вряд ли было бы больнее. Я возвращаюсь в дом, боясь, как бы кто-нибудь не заметил, что я их вижу. К глазам подступают слезы. Я рыдаю, мне хочется душить, резать, крушить. О, я и не знал, что она еще может меня убить! Я думал, что уже давно мертв. Оказывается, мертвые страдают сильнее живых. Я швыряю розы об стену, топчу их, давлю каблуками рассыпавшиеся по полу лепестки. Потом в растерянности останавливаюсь. Я чувствую, что за моей спиной кто-то стоит. Тереза.
— Доктор Лафлер вам…
— Идите к черту! Оставьте меня в покое!
— …звонил и просил…
— Оставьте меня в покое! Вы что, оглохли?
На сей раз я ору так, что она пятится из комнаты, испуганно вытаращив глаза.
Я захлопываю дверь перед самым ее носом.
Я падаю в кресло у письменного стола и безудержно заливаюсь слезами. За что? За что? Я не был с Мадлен ни груб, ни деспотичен. Любил ее, как умел. Но какое это теперь имеет значение! Я больше не хочу ничего понимать, не хочу мучить себя, не хочу ничего знать. Потом кризис проходит, и я чувствую себя обессиленным и опустошенным. Во рту у меня вкус пепла. Лепестка роз на полу вызывают тошноту. Думаю, что, даже появись сейчас здесь ласково улыбающаяся мне Мадлен, это не избавило бы меня от неодолимого отвращения. Лица, застывшие в холодной презрительной гримасе, наплывают на меня одно за другим.
Вот лицо молодого механика: он стоит, прислонясь к колонке, и глядит на меня в упор, почесывая подбородок. Когда я поворачиваюсь в его сторону, он делает вид, будто следит за цифрами на счетчике. Я прошу проверить масло. Едва передвигая ноги, он нехотя покидает свой наблюдательный пункт, с недовольным видом поднимает капот и долго ковыряется в моторе. Дальше следует проверка давления в шинах. Та же картина. Закончив, он встает прямо передо мной и нагло на меня смотрит, не называя цены, мне приходится самому спросить, сколько я должен. Я даю ему на чай. Он даже не благодарит меня; выезжая на улицу Грин, я еще нижу и зеркале его глаза, окруженные подтеками смазки.
Аптекарь, круглый маленький человечек, прежде, встречаясь со мной, всегда потирал руки и тоненьким голоском, в котором порой неожиданно прорывались низкие звуки, словно одна из голосовых связок вдруг выходила из повиновения, справлялся о моем здоровье. Сегодня утром при виде меня он чопорно поджал губы, словно монах, застигший врасплох купальщицу. Он не ответил на мое приветствие и долго занимался с двумя другими клиентами, прежде чем обратиться ко мне. Вечером он наверняка обсудит все это со своим соседом кюре.
В больнице — белые лица монахинь под черными чепцами. Холодный взгляд, прищуренные глаза. Да и как еще можно смотреть на человека, которому изменяет жена, а он пьет в отеле виски и, принимая роды, извлекает на свет гидроцефала. Я всех их поименно не знаю, зато уверен, что каждой из них доподлинно известны все мои гнусные преступления. Можно не сомневаться, что ночью они помолятся о спасении моей души.
Всюду, где бы я сегодня ни появлялся, мужчины смотрели на меня так, как смотрят на урода в семье. Маклин взял меня в кольцо и в один прекрасный день задушит в своих тисках. Мне хочется крикнуть, что жертва — я, а не Мадлен. Но мужчине не пристало оправдываться на базарной площади. Весь город на стороне Мадлен. Еще бы, ведь ее выбор пал на одного из его сыновей, да и сама она из их породы. Мадлен замечательно вписывается в пейзаж с терриконами. Она быстро успела покрыться асбестовой пылью и стала здесь своей. Зато я, ее муж, чужой среди маклинцев. Их глаза беспощадно прикидывают, выдержу ли я проверку на прочность, они словно дают мне испытательный срок. Уедет или не уедет молодой доктор? Пока я держусь. Я сделал открытие, что сопротивляться не нужно, лучше, наоборот, расслабиться, сделаться дряблым, амебообразным, — тогда меня так легко не прикончишь с одного удара. Пассивность — великая сила, этому я научился у них.
С Мадлен все иначе. Я не могу оставаться пассивным, когда слышу, как она смеется, гуляя под руку с другим, вижу изгиб ее талии, линию бедер. Невозмутимость покидает меня перед грацией этого дикого зверька, этой молодой лесной кошки, выпускающей когти при виде меня одного.
