Роберт Хелленга - 16 наслаждений
Предложения поднимались вверх по длинной ровной спирали, пока цена не достигла тридцати пяти тысяч, на одну тысячу меньше той, которую «Чейз Манхэттен» заплатил за Кекстона в предыдущий день, – еще один психологический барьер, поскольку это была до сих пор самая высокая цена. К этому времени осталось всего полдюжины дилеров, принимавших участие в торгах – «Чейз Манхэттен», Краус, Вассерштейн, дилер в задней комнате, дилер на телефоне и господин Скотт для братьев Мэгг. Господин Скотт перескочил барьер – поднял цену сразу на две тысячи фунтов. Женщина, сидящая за мной, которой наконец-то удалось привлечь внимание господина Хармондсворса размахиванием каталогом, присоединилась к кругу на тридцати семи тысячах, в то время как другие выпадали. Те самые две тысячи фунтов были последним, прощальным выстрелом господина Скотта. Дилер, передававший телефонные ставки, дал понять, что покупатель на другом конце провода устал; дилер в задней комнате ушел.
Итак, остались «Чейз Манхэттен», Вассерштейн, Краус и женщина за моей спиной.
Повышение ставок шло быстро (так как каждый участник торгов старался обойти других волнами) от тридцати семи тысяч к сорока, затем медленно набирало обороты до пятидесяти. Вассерштейн, который был в нерешительности, выпал на пятидесяти пяти тысячах. Я сделала быстрые подсчеты: по текущему курсу обмена эта была почти та же сумма, какую он заплатил за рукопись «Кентерберийских рассказов».
Тони дотронулся до моей руки, и я осознала, что дрожу. Чувство, которое все это время было со мной, – как будто я на секретном задании или будто я спецагент – еще никогда не достигало такой силы. Я была там, физически присутствовала в комнате, но меня никто не мог видеть. Я была богоподобным (или богинеподобным) присутствием за сценой. Мужчины в помятых костюмах рисковали состояниями из-за маленькой книжке с картинками, которую я сама бережно и с любовью отреставрировала и принесла в этот храм как священный дар. Я вспомнила вопрос мадре бадессы: «Что за явление человек?» – и ее же ответ: «Небольшая картинная галерея». Я затаила дыхание, когда мы приблизились к шестидесяти пяти тысячам. Сумма, которую Краус заплатил на торгах в прошлом году за «Откровение Иоанна Богослова», самая большая цена, какую когда-либо платили на книжном аукционе. Хватит ли ему средств заплатить столько же за Аретино? Торговался ли он от лица клиента с неограниченными средствами?
Повышение ставок замедлилось, приблизившись к вершине, длинный товарный поезд забирался на крутой подъем. «Чейз Манхэттен» и Краус выжидали. Старший от «Чейз Манхэттен» уже больше не улыбался, когда махал рукой, и я видела, как он обменивался взглядами со своими двумя партнерами. Краус тоже казался неуверенным. Он пытался смотреть на женщину, сидящую за мной, но было ощущение, что он смотрит, пристально смотрит на меня, как будто я была той, кто вел торг против него. Он злился, сражаясь не с одним оппонентом, а с двумя, оба из которых были аутсайдерами и играли не по правилам. Я уверена, что он чувствовал бы себя более комфортно, если бы торговался против доктора Вассерштейна, но тот сидел, опустив голову, слушая, как господин Хармондсворс выкрикивает ставки.
Я повернулась на стуле, чтобы посмотреть на женщину сзади. На вид ей было лет пятьдесят, одета в простую белую блузку и твидовую юбку, и выглядела тоже слегка обеспокоенной. Она держала каталог открытым, зажав его между животом и большой сумкой, содержимое которой выкладывала себе на колени. Она расставила ноги, чтобы пошире растянуть юбку, но и так для всего не хватало места. Компактная пудра, авторучка, жестяная коробочка с ментоловыми конфетами, банкноты, какие-то бумажки, письма… Авторучка соскользнула на пол, и когда она нагнулась за ней, то уронила пудру и несколько банкнот. Тони опустился на колени, помогая ей все собрать.
Краус назвал ставку шестьдесят две тысячи, издав при этом еще один непроизвольный звук. Господин Хармондсворс ждал почти пятнадцать секунд, чтобы «Чейз Манхэттен» перекрыли ставку, что они и сделали. Женщина за мной подняла в воздух каталог, сама при этом не поднимая лица. И наступила очередная долгая пауза. Что-то мистическое было в этих паузах переоценки ценностей, которые становились все более длинными по мере того, как ставки ползли выше и выше.
У меня шестьдесят четыре тысячи фунтов, – сказал господин Хармондсворс, – Вы будете повышать ставку? (Это было обращено к Краусу.)
Американцы вмешались, повысив ставку вне очереди, – шестьдесят пять тысяч.
Краус швырнул на пол свой каталог в приступе отвращения и вылетел из комнаты. Я взглянула на женщину позади себя. Она собрала все бумажки в кучку и методично перебирала их одну за другой.
Господин Хармондсворс обратил свой взгляд в нашу сторону. Я ждала, когда женщина поднимет свой каталог. Я больше не оборачивалась к ней, но могла отчетливо слышать, как она разворачивала бумажки просматривая их, так же, как делаю я, разбираясь в своей сумке, и затем ногтями сгибала их пополам.
Казалось, что голос господина Хармондсворса исходит откуда-то издалека, но я могла ощущать его взгляд на себе, как глаз Саурона, ищущего бедного Фродо, носителя кольца, когда он взбирался на гору в последней книге «Властелина колец».
– Это все? – спрашивал господин Хармондсворс. – Больше ставок нет? Последнее предупреждение.
Еще раз он внимательно осмотрел комнату и затем послал пристальный взгляд в нашу сторону. Я думаю, ему не хотелось отдавать книгу в руки «Чейз Манхэттена». Я слышала, как женщина возилась с бумажками. Что-то еще упало на пол, и снова Тони встал на колени, чтобы поднять это.
– Я продаю книгу за шестьдесят пять тысяч фунтов, – произнес господин Хармондсворс, глядя прямо на меня.
Как только он поднял молоток, я вскинула руку, слегка похлопывая своим каталогом.
– У меня шестьдесят шесть тысяч фунтов, – сказал он, поворачиваясь к «Чейз Манхэттен».
Никто не зааплодировал, но комната оживилась от шепотам: ставка была рекордная; торги вступили на нетронутую территорию. И я тоже. Я чувствовала себя, как будто вышла из пещеры Плато на ослепительный свет реальности. Сначала я не могла ничего видеть, но потом начала различать мелкие детали. Я, например, заметила, что доктор порезался, когда брился; что у господина Хармондсворса на шее маленькая родинка, прямо над воротником; что рубашка на младшем члене трио «Чейз Манхэттен» была ему на размер мала; что трое из полудюжины женщин в комнате, не считая женщины позади меня, были одеты в корсеты. И затем, когда мои глаза постепенно привыкли к свету, я увидела, что служитель аукциона, стоящий перед кафедрой, держал Аретино раскрытым на одной из моих любимых страниц, на позе, которую итальянцы называют lascia pascolare le pécore – «пусть овцы пасутся». Я могла также видеть и другие вещи: Святого Франсиска, танцующего пред папой римским, замечательный чертеж Микеланджело, стоявший вместе с изображением моста Санта-Тринита на мамином книжном шкафу, Рут и Иоланду, раздевающихся в тесном купе поезда, отца, смотрящего вниз на Рио-Гранде, мадре бадессу, случайно заставшую меня на лоджии, и Тони, снова садящегося на свое место, абсолютно спокойного, как будто ничего особенного не произошло. Все эти образы начинали сливаться во что-то большее, в то, что имеет смысл. И по мере того, как мое зрение все прояснилось, я увидела, что это нечто большее является частью чего-то еще большего, того, что имеет еще больший смысл. Меня наполнило чувство странности и замечательности мира, который я никогда не была в состоянии кому-нибудь объяснить, не говоря уж о том, чтобы объяснить это самой себе. «Объяснить» – неправильное слово. «Показать» будет более точным. Ты хочешь показать птицу, которую видишь на дереве, вдали. «Она вон там, – говоришь ты. – Посмотри, видишь, куда я показываю, смотри вдоль моей руки, вон там, прямо там». Но человек рядом с тобой не видит ее; и очень скоро ты перестанешь видеть ее сама. Но ты помнишь.
