Стефани Цвейг - Нигде в Африке
— Дэвид Копперфилд, — обрадовалась она.
Оха замотал головой, опрокинул непривычно сильным движением парафиновую лампу, которую держал Маньяла, и сказал немного зло:
— Ерунда.
Мерцающий свет сделал его глаза маленькими; губы стали как два белых засова перед зубами, и впервые Регина услышала, как Оха и Лилли ссорятся — хотя и намного тише и не так долго, как ее родители.
— Назовем малыша Яго, — предложила Лилли.
— С каких пор, — спросил Оха, разрезав ножом собственный голос, — ты даешь имена волам? Я так радовался, что назову его Моцартом. И ты у меня этого не отнимешь.
На следующее утро Оха снова был тем пузатым великаном, который не пах ни волнением, ни беспокойством внезапного недовольства, а только сладким табаком и слабым запахом все понимающего хладнокровия. Силясь не смотреть на Лилли, он взглянул на Регину и сказал:
— Я не хотел тебя обидеть вчера.
Он тщательно пересчитал черные зернышки в своей папайе и потом продолжил, как будто ему нужно было совсем немного времени, чтобы перевести дыхание:
— Но, согласись, было бы странно, начни мы здесь раздавать английские имена. Знаешь, — улыбнулся он, — мы даже не в курсе, кто такой Копперфилд.
— Ничего страшного, — улыбнулась в ответ Регина. Эта внезапная вежливость смутила ее, и девочке показалось, что она по привычке, когда извинялась не раскаиваясь, сказала это по-английски. — Дэвид Копперфилд, — смущенно объяснила она, слишком поздно заметив, что вовсе не хотела открывать рот, — мой старый друг. И маленькая Нелл тоже, — добавила она.
Регина испуганно задумалась, надо ли дальше рассказывать Охе историю маленькой Нелл, но тут заметила, что его мысли были далеко. Когда он не ответил, Регина проглотила облегчение, не привлекая его внимания. Нехорошо говорить о вещах, которые заставляют сердце биться быстрее, если ему не может помочь чужой рот.
Маньяла, все время Стоявший возле серванта со сверкающими бокалами, белыми, с позолотой по краю, чашками и изящными танцовщицами из фарфора, пошевелившись, вытащил руки из длинных рукавов своего белого канзу. Он начал собирать тарелки, сначала медленно, потом все быстрее, заставляя приборы танцевать. Макс, сев в своей коляске, сопровождал каждый звук хлопком в ладошки, и это согрело уши Регины.
Чебети, столкнув с голых ног пуделя, встала и, посмотрев на Маньялу из-под полуприкрытых век, потому что он украл ее покой, сказала:
— Маленький аскари хочет пить, — и пошла за бутылочкой. От ее шагов деревянный пол легко задрожал, как случайно пойманный между деревьев ветер.
Лилли достала из кармана золотое зеркальце с крошечными камушками и так долго подкрашивала контур губ, пока они не стали выглядеть, будто их вырезали из ее красной блузки, а потом выдохнула в воздух поцелуй.
— Мне надо к Дездемоне, — сказала она.
— И к Моцарту, — засмеялась Регина. Она засмеялась еще раз, когда до нее дошло, что у нее наконец-то получилось выговорить имя без английского акцента. Она запечатлела легкий поцелуй, который только что подглядела у Лилли, на головке своего брата и заметила, как исчезли тяжесть из ее рук и ног и мятущиеся ночные мысли из ее головы.
Это было хорошее чувство, которое принесло сытость, как пошо вечерами в хижинах. Она услышала из лесу первые барабаны этого дня. За большими окнами солнце окрасило пыль во все цвета радуги. Регина так зажмурилась, что ее глаза стали щелочками и картинки начали изменяться. Очертания зебр состояли из одних только полос. Синева неба стала маленьким цветным пятнышком, акации потеряли свой зеленый цвет, а кедры почернели.
Регина взяла Макса из коляски и, положив его голову себе на плечо, накормила его уши. Она с напряжением ожидала тех светлых звуков, которые показали бы ей, что брат уже достаточно умен, чтобы наслаждаться интимностью. Когда Чебети зашла в комнату с бутылочкой и засунула ребенку соску в ротик, тишина сделала большое пространство маленьким.
Бутылочка почти опустела, когда Оха, вращая головой, сказал:
— Я очень завидую тебе, из-за твоего Дэвида Копперфилда.
При последних словах он заглотил слишком много воздуха, и Регина слишком долго давилась смехом, чтобы вовремя превратить его в приличествующий ситуации кашель.
— I’m sorry[102], — сказала она. В этот раз она тут же поняла, что говорит по-английски.
— Да ладно, — успокоил ее Оха. — Я бы тоже рассмеялся, если бы был на твоем месте и услышал такой ломаный английский. Поэтому мне хотелось бы иметь в друзьях Дэвида Копперфилда.
— Почему?
— Чтобы хоть немного чувствовать себя здесь дома.
Регина сначала разделила отдельные слова на слоги, а потом соединила их снова. Она даже перевела их на свой язык, но ей не удалось понять, почему Оха выпустил их из своего горла.
— Но ты же здесь дома, — сказала она.
— Можно и так сказать.
— Это же твоя ферма, — настаивала девочка. Она чувствовала, что Оха хочет ей что-то сказать, но он запер свой рот на замок, не издав ни звука, и она повторила:
— Ты здесь дома. Это твоя ферма. Все здесь такое красивое.
— Pro transeuntibus[103], Регина. Понимаешь?
— Нет, папа говорит, что латынь, которой нас учат в школе, годится только для собак.
— Для кошек. Спроси своего отца, когда снова будешь в Найроби, что значит pro transeuntibus. Он тебе все точно объяснит. Он умный человек. Самый умный из всех нас, но никто не решается признать это.
Голос Охи и его глаза уверили Регину, что он, точно как отец, хотел сказать о корнях, Германии и родине. Она приготовила уши для знакомых, нелюбимых звуков.
И тут вошла Лилли.
— Теленок, — сказала она, сжав губы в маленький красный шарик, — уже оправдывает свое имя.
Оха, засмеявшись в ответ, спросил:
— Он уже может промычать «Маленькую ночную серенаду»?
Лилли музыкально хихикнула и расширила глаза, но все-таки не заметила, что веселость у ее мужа исходила только изо рта. Она потерла руки, будто хотела хлопнуть в ладоши, и сказала:
— Я должна принарядиться в честь такого дня.
— Непременно, — согласился Оха.
Сама того не желая, Регина взглянула на него и поняла, что он еще не вернулся из сафари, о котором Лилли ничего не подозревала. Ее кожа похолодела, и ей представилось, будто она, приложив ухо к дыре в чужой стене, узнала вещи, о которых знать ей было не положено. Регине понадобилась сила, чтобы воспротивиться потребности встать и утешить Оху, как она утешала отца, когда его мучили раны из прежней жизни. Некоторое время ей хорошо удавалось подавлять каждое движение своего тела, но ноги не давали ей покоя и наконец все-таки победили ее волю.
