Тан Тван Энг - Сад вечерних туманов
Ласточки летали среди балок, вздымая в полете дым ладана.
– Я несколько недель спать не мог, услышав эту сказку, – закончил Аритомо.
Мы вышли из молитвенного зала, поднялись по еще одному пролету ступеней. По пути Аритомо здоровался с некоторыми встречавшимися нам монахинями. Сразу за ступенями начиналась дорожка, ведшая в маленький садик, окруженный низкой стеной. Далеко внизу, в долине Кинта, я разглядела город Ипох с его магазинами и дворцами оловянных магнатов, сгрудившимися словно зернышки риса на дне чашки. Выше, в горах, над линией деревьев, джунгли редели, слабели, им уже не хватало сил забраться выше.
– Как бы ты улучшила этот садик? – спросил Аритомо, усевшись на шаткую каменную скамью.
Мысли мои все еще занимал убийца, получивший возможность вырваться из Ада и тут же потерявший ее, поэтому ответила я не сразу.
– Я бы избавилась от живой изгороди из китайской розы: тут для нее слишком тесно. Потом наполнила бы декоративный пруд в форме половинки сердца и спилила бы большинство деревьев гуавы, закрывающих вид, – перечисляла я. – Все упростить. Открыть сад для неба.
Он одобрительно кивнул. Отвинтил крышку термоса, наполнил две чашки чаем и протянул одну мне. Где-то в нижних монастырских постройках раздались молитвенные причитания монахинь, их голоса долетали до нас.
– Монашкам, похоже, ты хорошо известен, – заметила я.
– Их здесь немного осталось, большинство из них весьма стары, – ответил он. – Когда уйдет последняя – монастырь, боюсь, окажется заброшен. Люди совсем забудут, что он существовал когда-то.
Мы сидели, потягивая чай. Наконец он произнес:
– Я хочу знать, что с тобой произошло – в лагере.
Жар от чашки проникал сквозь перчатки и согревал мне ладони.
– Никто не хочет слушать про нас, узников, Аритомо. Мы – болезненное напоминание об Оккупации.
Он посмотрел на меня, потом нежно коснулся моего лба. Мне показалось, что у меня где-то в глубине души ударил колокол.
– Я хочу знать, – повторил он.
Первый в моей жизни камень был утвержден много лет назад, когда я впервые услышала о саде Аритомо. Все, что происходило с тех пор, приводило меня к этому месту в горах, к этому моменту во времени. Понимание этого не утешало, а скорее оставляло меня в страхе перед тем, куда заведет меня жизнь.
И я заговорила.
Глава 19
Для такого англофила, каким был мой отец, Тео Бун Хау, существовала всего одна китайская поговорка, которой он верил: «Богатство семьи не сохраняется дольше трех поколений». Будучи единственным ребенком – к тому же сыном – богатого человека, мой отец главной целью в жизни поставил сохранение и умножение наследия, созданного его отцом и доставшегося ему от него. Он бдительно следил за тем, чтобы трое его детей не росли для того, чтобы пустить это богатство по ветру. Полагаю, у него была веская причина для тревоги: Пенанг был полон рассказами о детях миллионеров, которые пристрастились к опиуму и скачкам или кончали жизнь в нищете, подметая узкие улочки Джорджтауна и выпрашивая милостыню возле утреннего рынка. Он никогда не упускал случая указать нам на них.
Мы росли в доме, который мой дед выстроил на Нортхем-Роуд: мой брат Кьян Хок, Юн Хонг и я. Мой брат был на двенадцать лет старше меня. Я была самой младшей, но мы с Юн Хонг всегда были близки, невзирая на три года разницы в возрасте. Она пошла в мать, и многие, в том числе родители, считали ее красавицей. Кьян Хоку и мне досталась отцова склонность к полноте, и мама отчитывала меня всякий раз, когда я за едой просила добавки. «Не ешь так много, Линь, ни одному мужчине не нужна жена-толстуха», – эти слова рефреном звучали за нашим столом, я на них никогда не обращала внимания, хотя от этого они не становились менее обидными. Юн Хонг всегда защищала меня.
Дома мы говорили на английском, приправленном хоккиен – диалектом китайского языка на Пенанге. Отец мальчиком ходил в английскую миссионерскую школу, где не учили ни говорить, ни читать на мандаринском китайском, неумение это он передал и своим детям: мой брат ходил в школу св. Ксавьера, а мы с Юн Хонг учились в монастырской школе для девочек. Жившие в Малайе китайцы, не говорившие по-английски, смотрели на нас свысока за незнание языка наших предков: «Пожиратели дерьма европейцев» – так они называли нас. В свою очередь мы, «проливные китайцы», смеялись над их неотесанностью и жалели их за неспособность получить приличную работу на государственной службе или подняться по социальной лестнице в нашем колониальном обществе. «Нам нужды нет знать какой-то еще язык, кроме английского, – частенько говорил нам отец, – потому как британцы будут править Малайей вечно».
Нашим соседом был Старый Мистер Онг, который когда-то ремонтировал велосипеды. Он сохранял связи со своей родиной. Когда японцы вторглись в Китай, он учредил Фонд помощи Китаю – собирал деньги для националистов. В награду за это Старый Мистер Онг был произведен в полковники армии Гоминьдана[220]. Это было просто почетное звание, доставшееся ему от Чан Кайши, который, скорее всего, щедро раздавал их «заморским китайцам» просто в награду за их обильные пожертвования, однако Старый Мистер Онг очень гордился им. Он прислал нам номер местной газеты на китайском, где было помещено фото церемонии оказания ему этой почести.
Со Старым Мистером Онгом мы были соседями двадцать лет, но подружился с ним мой отец только после зверского убийства японцами сотен тысяч китайцев в Нанкине[221]. Мы с трудом воспринимали новости, когда слушали их: кровавое побоище, насилие над старыми и молодыми, над детьми – дикое зверство, которое отказывался воспринимать разум. Еще больше разъярило отца то, что британцы палец о палец не ударили, чтобы остановить это, совсем ничего не предприняли. В первый раз в жизни он усомнился в величии британцев, каким сам их наделял, и у него поубавилось восхищения, которое он к ним всегда испытывал. Когда отец узнал, что Старый Мистер Онг принимает в своем доме агентов Гоминьдана, которые ездили по всему свету в поисках денег и поддержки, то стал приходить на встречи с ними. Вместе со Старым Мистером Онгом он примкнул к группе известных китайцев-бизнесменов, которые побывали в городах и деревнях Малайи, в Сингапуре, выступали с речами, убеждая людей вносить деньги в Фонд помощи Китаю. Сопровождавшие их агенты Гоминьдана описывали слушателям, как отчаянно сражаются в Китае гоминьдановские солдаты с японцами. Иногда и мне позволяли присутствовать на собраниях. Помню, как однажды отец сказал мне, когда мы возвращались на машине домой с одной такой встречи: «Всегда можно различить, на чьей стороне стоит человек: просто взгляни, чью фотографию он хранит у себя в доме. Рядом с его семейным алтарем висит портрет либо Сунь Ятсена, либо этого парня Мао». Так было у наших слуг в их комнатах, расположенных в задней части дома. Несколько дней спустя отец велел им снять портрет Мао.
