Василий Белов - Кануны
Скачков встал и прикрыл распахнутую дверь. Но Прозоров, оглянувшись, все же увидел, как по коридору прошел третий член чрезвычайной тройки, Яков Меерсон. Разумеется, это был он. Тот самый близорукий и рыжий, красневший без всякого повода гимназист. Брат черноглазой веселой Жени, с которой он, Прозоров, лежал когда-то в траве, за околицей уездного городка. «Какие странные метаморфозы… — думал Прозоров. — Впрочем, чего же тут странного? Прошло около двенадцати лет…»
— Так. Купил у Рогова хлеб. Почем?
— Что?
— Хлеб, говорю, почем? — повысил голос Скачков.
— Не помню, кажется, по два рубля пуд.
За окном разгоралось спокойное и свежее, светлое и зеленое послегрозовое утро. Слышались овечьи бубенцы, коровы трубили, подгоняемые пастухом. Ласточки чиликали над окнами Ольховского исполкома.
— Подойди подписать протокол, — сказал Скачков, по-домашнему достал вышитый крестиками платочек и высморкался.
Прозоров встал и, не читая, подписал.
— Я могу идти?
— Нет. Поедешь в уезд. А покамест придется тебе одному посумерничать. Только вот куда тебя поместить?
Прозоров побледнел. Не находя слов от возмущения, стыда и особенно от этого оскорбительного «ты», он сжал кулаки. Но, ступая впереди Скачкова, опять расстегнувшего кобуру, Владимир Сергеевич фыркнул, ему почему-то стало смешно.
* * *Еще по росе, к амбару первым пришел дедко Клюшин. Он вынул замок, аккуратно повесил на скобу, открыл двери. Увидев Митьку, подивился:
— Хватит дремать-то, хватит! Вон люди скотину выпустили, самовары ставят.
Митька мотал черной спутанной головой. Не просыпался. Вскоре появился Никита Рогов. Старики сидели на приступке, нюхали табак, не чихая.
Митька же зачихал во сне и проснулся. Сел, продрал глаза.
— Драка-то большая была?
— Дурацкое дело не хитрое, — обернулся дедко. — Долго ли будут, Митрей, держать-то нас?
— Не знаю.
— А вот што! Надо, видно, жаловаться. Прошение в уезд послать, больше и делать нечего.
Пришел Жук, ночевавший у Гривенника, а из Шибанихи — Новожил, вставший до свету.
— А ты, Новожилов, глупо и сделал, — объявил Жук. — Сидел бы дома, нос не высовывал.
— Да как? Ежели вытребовали.
— Старики, а это чево? Кого волокут?
Из проулка верхом на отце Николае ехал Павло Сопронов.
— Паша едет. Гривенник погоняет, — сказал Жук. — Вицу, вицу-то выломи!
Следом действительно торопился Гривенник, а чуть дальше вышагивал Носопырь. Отец Николай, топая могучими, в полупудовых сапогах лапами, поднес Павла к амбару и посадил на порог:
— Баста! Обратно пусть сельсовет везет.
— Николай Иванович, за много ли подрядился? — не унимался Жук. — Вот, паренину бы на тебе пахать. Заместо Ундера.
Отец Николай порылся в подряснике, достал денежку и подал Гривеннику:
— Ишши! Кровь из носу…
— Спит прикащик-то.
— Займи!
Гривенник отказался искать вино, вернул деньги. Отец Николай схватил его за портошину, подтянул поближе, и неизвестно, что было бы с Гривенником, если бы за него не вступились:
— Да что ты, Николай Иванович?
— Гляди, фулиганство припишут. Начальство наехало, ступить некуда.
Мало-помалу около амбара скопились кое-какие бабы и гости. Ребятишки затеяли на лужке игру «в галу». Акимко Дымов с шибановскими гостями — Иваном Нечаевым и Володей Зыриным, не проспавшись как следует с гармошкой проходили по улице. Увидели народ, привернули к амбару. Пришли ребята-холостяки, ночевавшие по овинам и гумнам, объявились девки, и веселье получилось само собой. Народ со всей деревни потянулся на пляску. К полудню около амбара образовалась порядочная толпа. Все как-то забыли про арестованных стариков: казанскую в Ольховице всегда праздновали и на второй день.
Старики судили чего-то свое насчет сенокоса, девки под зыринскую игру плясали кружком и на перепляс, вокруг стояли бабы, обсуждая, кто во что одет; ребята, во главе с Митькой Усовым, окружили попа, тащили его сплясать:
— Ну? Николай Иванович!
— Слабо, слабо, где ему.
— Мне слабо? — Отец Николай топнул уже было сапожищем о приступок крыльца, но к амбару босиком, без корзины, подошла шибановская нищая, бабка Таня:
— Батюшко, чево скажу-то…
— Что, матушка?
— Надобен.
Отец Николай наклонился, подставил рыжую голову:
— Говори!
Таня что-то прошептала ему на ухо. Отец Николай сразу отрезвел, выпрямился и исчез за амбарами. Таня пошла за ним, опираясь на березовый батожок.
— Чего это он?
— В гости, видать, ударился, не знаю только к кому?
Ребятам хотелось поплясать, они пошли на круг. Гулянка начиналась взаправду, народ все подходил. Уже не однажды сменялись игроки, давая отдых друг другу, трава на кругу была до черноты выбита сапогами и башмаками, девичьи пары плясали без остановки, одна за другой. И тут кто-то из баб углядел идущее от исполкома начальство.
— Идут, ведь сюды идут-то.
— Трое! Все и с револьверами!
— Яко дождь на руно.
— Нет, двое, третий Микулин.
— Четверо!
Старики всполошились.
— Митрей, а Митрей! — засуетился дедко Клюшин. — Чево заводить-то будем?
— Нам бы тебя-то не подвести.
— Давай, робятушки, залезай!
— Кузьма, где у тебя ключ? Подай мужику! Поторапливайся!
Дедко Никита Рогов проворно заволок в амбар Павла Сопронова, туда же быстро перебрались дедко Петруша Клюшин, Носопырь, Кузьма, по прозвищу Жук, а заодно и старик Новожил. Митька быстро захлопнул двери, сунул в пробой замок и сел на пороге. Даже не все и заметили, как старики исчезли в амбаре. Зырин играл, ольховские и ибановские девки плясали, не обращая внимания на баб, обсуждающих девичьи наряды и все остальное.
Говорят, что не работаю
Работы полевой,
Размолоденькая девушка,
Сохой и бороной.
Навеку я не училася
И в школе не была,
Меня так родима маменька
Учену родила.
Задушевная подруга,
При разлуке тут и будь,
Ты лени воды холодныя
На белую на грудь.
— Здравствуйте, товарищи! — громко за всех четверых поздоровался высокий молодцеватый Ерохин.
— Поди-тко, здравствуй!
— Проходи ближе-то, проходи.
— Вот добро, мужик незаносливый.
— А чего заноситься? — сказал Ерохин и подтянул сапоги.
— Дак давай попляши-ко, ну-ко.
— Ой бы, уж поглядели бы!
Ерохин неожиданно вышел на круг. Девки остановились и смешались с толпой, а Зырин заиграл чаще, все сгрудились.
