Дуглас Кеннеди - Момент
Я почувствовала, что лечу в пропасть. Как школьница, я подняла руку, спрашивая разрешения вставить слово. Штенхаммер кивнул.
„Я просто не представляю, какой информацией Юрген мог снабжать американцев, если учесть, что он безвылазно находился в Пренцлауэр-Берге и…“
„Это не так уж важно. Главное, что ваш муж вступал в контакт с агентами иностранного государства, враждебного по отношению к Германской Демократической Республике. В ходе оперативного наблюдения он был сфотографирован на встречах с этими господами здесь, в этом городе. Что квалифицирует его как иностранного шпиона и государственного изменника. — Он выдержал паузу, потом глубоко затянулся“ Мальборо», наслаждаясь театральным эффектом напряженного молчания. Наконец он произнес: — Но я не думаю, что эта информация на самом деле новость для вас. Напротив, я убежден, что сейчас вы изображаете удивление и ужас, чтобы утаить еще одну «правду», которую вчера на допросе раскрыл ваш муж.
«И что же это за правда, сэр?»
«А то, что вы тоже американская шпионка».
Меня затрясло.
«Это полная ложь… Кощунственная, страшная ложь…»
«Вы обвиняете меня во лжи?» — произнес он на удивление бесстрастным голосом.
«Конечно нет, сэр. Я обвиняю во лжи своего мужа».
«Это вполне предсказуемо и естественно. И смею предположить, что вы сейчас будете убеждать меня в том, что и это бред сумасшедшего, который оторвался от реальности. Только вот что нам делать с фотоуликами, изобличающими его как пособника американских спецслужб?»
«Но ведь это не означает, что я…»
«…каким-то образом вовлечена в эту деятельность?»
«У вас есть какие-то доказательства моей вины? Фотографии моих встреч с американскими агентами?»
«Разве я не предупреждал вас о том, что меня нельзя перебивать? И что вы не вправе задавать вопросы? У вас вообще нет никаких прав. И как подозреваемая в государственной измене…»
«Я не понимаю, о чем вы говорите», — заскулила я.
«Наш разговор на сегодня окончен», — отрезал он, нажимая кнопку на телефонной консоли.
«Что с моим сыном? Я должна увидеть Йоханнеса. Я должна…»
«Как я уже говорил, ваш сын Йоханнес находится под опекой государства. И будет находиться до тех пор, пока вы не раскроете все подробности вашей связи с американцами».
«Не было никакой „связи с американцами“. Я в жизни не встречалась ни с одним американцем».
«Но ваш муж утверждает обратное».
«Мой муж психически болен».
«Ваш муж — американский шпион. Так же, как и вы».
«Я не американский шпион!» — закричала я.
Послышался стук в дверь. Штенхаммер сказал: «Войдите». На пороге стояла все та же надзирательница.
«Я закончил допрос, — кивнул он ей. — Но ее необходимо должным образом сфотографировать».
«Прошу вас, сэр, — разрыдалась я. — Я вас умоляю… мой сын — это все, что есть в моей жизни».
Небрежным взмахом руки Штенхаммер дал знак, чтобы меня вывели из кабинета.
«Я должна его увидеть, сэр. Я не могу жить без…»
«Когда вы дадите мне ответы на поставленные вопросы, мы сможем обсудить эту возможность. А пока…»
«Но я не сделала ничего дурного!»
Он развернулся в кресле, красноречиво показывая мне спину.
Я снова крикнула:
«Вы должны верить мне!», но надзирательница уже крепко держала меня за плечо и выводила за дверь. У меня опять началась истерика.
Когда мы вышли в коридор и за нами захлопнулась дверь, надзирательница больно ударила меня по лицу.
«Убери эти сопли, — рявкнула она, впиваясь пальцами в мою руку. — Еще раз пикнешь, обещаю тебе серьезные неприятности».
Она цепко держала меня за руку, пока вела обратно по коридору, останавливаясь только для того, что передать по шнуру информацию о нашем приближении. Мы поднялись по ступенькам, и меня втолкнули в комнату — пустую, если не считать стоявшего на деревянном ящике стула, за которым была натянута серая штора. Перед стулом — старомодная камера на треноге. Вышел офицер в форме и приказал мне сесть на стул, проворчав, чтобы я не дергалась и смотрела прямо на него. Одной рукой придерживая какой-то длинный провод, он нажал на спуск затвора камеры, и я почувствовала, как мою спину обдало странной волной тепла. Я невольно заерзала на стуле. Офицер рявкнул, чтобы я сидела смирно, а потом приказал повернуться боком для фотографии в профиль. Когда он делал снимок, меня опять обдало теплом, на этот раз с того бока, которым я повернулась к шторе. Последовала команда развернуться, чтобы сфотографировать другую половину лица. И снова щелк затвора. И снова это непонятное тепло.
Когда я вернулась в камеру и приподняла рубашку, то увидела красные рубцы по бокам моего тела. Вытянув шею, я разглядела и красноту, расползавшуюся вдоль позвоночника. Что со мной сделали во время этой фотосессии? Но беспокойство вскоре утонуло в куда более сильном страхе: все указывало на то, что Юрген выдал меня как свою сообщницу. И я никак не могла понять, то ли он сделал это по злобе, то ли это было очередное проявление его помешательства. Как бы то ни было, теперь я точно знала, что Штази будет манипулировать нашим сыном, склоняя меня к сотрудничеству, и у меня нет никаких шансов снова его увидеть, если только я не предоставлю нужную им информацию. Несомненно, Штенхаммер рассчитывал получить имена тайных американских агентов, с которыми, по словам Юргена, мы сотрудничали. Проблема была в том, что я никогда с ними не встречалась, так какие же имена и факты я могла предоставить? Я понимала, что, если даже придумать фиктивный сценарий о секретных встречах с агентами ЦРУ, они досконально все проверят. И используют факт моей «измены» как повод разлучить меня с сыном. Штенхаммер догадался, что я уже ухватила суть их плана, что сознаю безвыходность своего положения — ведь, даже если я предоставлю информацию, она будет ложной, поскольку я никогда не была завербована ЦРУ. Уверена, он прекрасно знал, что никакого отношения к шпионажу я не имею. Но Юрген, очевидно, сказал что-то компрометирующее меня. А по логике Штази ты был виновен, даже если был чист. Они решили, что мое сожительство с душевнобольным человеком, который помочился на министра культуры и, возможно, пытался вступить в контакт с американцами, было достаточным основанием для того, чтобы разрушить мою жизнь.
Я очень быстро догадалась и о том, что Штенхаммер решил сломать меня и сделать ручной. Почему я так подумала? После нашей первой «беседы» меня заперли в камере на целыхтри дня, и мое одиночество нарушали лишь редкие визиты надзирательницы, которая приносила еду. Да, мне разрешали час физических упражнений каждый день, но это означало, что меня выводили из камеры и запирали в каменном мешке размером пять на два метра. Стены трехметровой высоты обвивала колючая проволока. Я была предоставлена самой себе во время этой так называемой прогулки на свежем воздухе. В прошлом я никогда не занималась спортом. Но теперь бегала взад-вперед как сумасшедшая, намеренно изнуряя себя, воображая, что разовью высокую скорость и прорвусь сквозь бетонные стены на свободу. Эти мечты были отголоском тяжелейшего психологического состояния, в котором я пребывала. Мало того что меня на двадцать три часа в сутки запирали в тесной камере, я была лишена возможности чем-то себя занять. Ни радио, ни книг, ни письменных принадлежностей. У меня не было ничего, кроме моих мыслей. Я придумывала самые разные умственные упражнения, только чтобы не отупеть. Прокручивала в голове кинофильмы, кадр за кадром. Пыталась мысленно классифицировать каждое английское слово из своего словарного запаса. И все равно мыслями возвращалась к сыну. Ты даже не представляешь, что значит не видеть своего ребенка. Как жить без этой животной, тактильной потребности прижимать его к себе, вдыхать этот сладкий, не испорченный жизнью аромат, которым благоухает его тельце? Как жить, если ты не можешь слышать его лепета, не можешь уложить его с собой в постель, когда он просыпается от плача среди ночи? Для меня это было самое страшное наказание.
