Сергей Алексеев - Покаяние пророков
— Тута и сховаешься, — прошептала старушка, зажигая керосиновый фонарь. — Клади кожух та суму, пидемо зо мною.
Открыла еще одну незаметную дверь, согнулась пополам и двинулась вперед, высвечивая себе путь. Через некоторое время остановилась в тесном лазе, толкнула доски, которыми стены крепились, и показался еще один ход.
— То баня у верху, — объяснила она и вдруг засмеялась. — Зимой як напарюсь, та в хату иду пид землею. А Кондрат усе дывиться — яка проворна баба, тальки на полке охала, а вже на печи лежит! По воздуху летае, чи шо?
Далее лаз стал еще ниже и потянул куда-то под горку. Несколько минут шли, прежде чем в подземелье стало прохладнее, впереди будто бы естественный свет замаячил, и фонарь сразу же померк. Старушка зашла в нишу, пропустила вперед.
— Як запечалишься в схороне, сюды прийдешь та на билый свит подывишься.
Лаз выходил из старой мельничной плотины прямо к шумной, стремительной воде и был прикрыт от глаз толстыми лиственничными сваями. А в узких просветах между ними виднелся лес за рекой и часть весеннего неба.
— Мой диду ходы копает и сюды зимлю сыплет, — отчего-то с горечью объяснила старушка. — А вода ту зимлю уносит…
— А зачем он копает, бабушка?
— Шо ж робыть, колы на уверху миста нема.
— Почему же нет? Вокруг хоть не так вольно, как у нас, а места много! В деревне и людей-то нет.
— Та ж державу разделили, а мы того не бачили. — Старушка вдруг заплакала, но тут же утерла слезы концами платка. — И собралысь в Малороссию ехать, шоб на ридной стороне помереть. Хозяйство продали, из хаты выписались тай тоже продали и поихалы у город, на железнодорожну станцию. Тута и побачили, шо державы нашей нема, усе ляхам поганым витдали, а грошей на два билета до Малороссии не хватает. Поплакали та и пошли вспять, а хата вже чужая. Ее хвермер купил, шо харчевню держит на мочевой точке. Взад вертать за те же гроши не хочет, на коленях стояли, просили… Наша хата ему и не треба, купил, шоб никому не досталась, тай еще ж обманул, гроши его подешевели. Истинный байстрюк! Вин дюже на Луку рассердился, шо кобели наши его постращали. Так и живем. Хата чужая, пропыски нема, а тут глава администрации приезжал, каже, мы люди без гражданства. Каже, езжайте у свою Хохляндию. Срок назначил. Шо робыть? В Малороссию ехать — грошей нема… Пид зимлю уйдем, як чирви…
— Верно старики сказывали, страшно в миру жить, — вздохнула Вавила. — Чем же помочь вам, люди добрые?
— Та чем ты поможешь, колы сама ховаешься? Колы тебя с войском шукают? — Старушка взяла фонарь и пошла назад. — Нет нам миста…
На обратном пути она еще один ход показала, еще не дорытый, — корову выводить из-под земли на пастбище. А когда вернулись в схорон, там оказался дед Лука, и старушка виновато засуетилась.
— Я тильки один ход показала — на речку. Шоб воды себе принесла та воздухом дыхнула.
— Хай, — отмахнулся тот и взял фонарь. — Заполночь мне у нору харчей принеси та горилки.
— Ты куда, диду? — испугалась старушка и запричитала: — Опять зимлю рыть? Та ж давно ли тебя привалило? Та ж давно ли я тебя доставала, як из могилы?..
— Геть! К Юрию Николаевичу пошел. — Он прихватил короткую лопату и открыл потайную дверь. — Когда вин приедет, никто не бачит, а дивчине шо ж, век пид землей сидеть? Нехай в хату ходит…
Старики разошлись всяк в свою сторону, и Вавила наконец-то осталась одна, иконки поставила в тот же угол, где хозяйские, свечечку затеплила и встала на молитву. Однако с трудом прочла «Отче наш», стиснула четки в руках и замерла: не идет Божье слово в схороне, будто земля давит, сжимает со всех сторон и в груди так тесно, что и дышать нечем. Душа оцепенела.
Постояла так, будто немая, попробовала мысленно помолиться, но заметила: робеет разум и мысль задыхается, будто огонь без тяги. Вот если бы встать на камень намеленный, поднять руки к небу — и сразу бы услышал Господь…
Взяла иконки, свечку и пошла ходом к речке. По пути заметила свет в боковой норе, заглянула, а там старик стоит на коленях и будто молится, но не кресты кладет и поклоны бьет — глину топором рубит и руками отгребает. Выбралась она к божьему свету, умылась ледяной водой и будто наваждение смыла. Река шумит, пенится на камнях, сверкает в вечернем солнце, обледеневшие за зиму сваи стоят на стрежи, будто девицы в воду забрели и подолы приподняли, чтоб не замочить. А на том берегу лес оживает, вот уже и легкой бежевой дымкой подернулся — сок еще не пошел по деревам, однако ветви их оттаяли, согрелись и зашевелились почки. И где-то там же тетерева расселись по вершинам берез и так булькают, что, кажется, кипит все пространство. Еще неделя, две, и этот любовный кипяток окропит землю, побьет снег, и только тогда появится истинный запах весны, сладко томящий душу.
От молитвы ее отвлек старик, прикативший тяжелую тачку. Молча высыпал землю в поток, встал на колени, напился и опять скрылся в норе. Вавила посмотрела, как вода уносит комья глины, и тоже пошла назад. А в схороне ее ждала старушка — еду принесла.
— Прости ради Христа, — повинилась перед ней. — Да токмо не стану я есть, нельзя мне, обычай такой. Покуда Юрий Николаевич не вернется, поститься буду.
— Дывитесь, який обычай — не исты! Шо це такс?
— Так заведено у нас, след участь путника разделить, чтоб ему легче было.
— Та ты ж голодом себя уморишь! Когда вин вертается? А колы через нидилю, а то другу?
— Ты мне, бабушка, муки немного принеси и соли, — попросила Вавила. — Я жданки испеку и стану есть. А еще рукоделье какое. Нельзя нам без дела сидеть, грех.
— Та шо ж я тебе принесу?
— Любую женскую работу, бабушка. Хочешь, я тебе и спряду, и сошью, и свяжу или вышью.
Старушка так и не поняла ничего, однако согласилась и когда уже заполночь спустилась в схорон, чтоб деда накормить, принесла муки, соли и узелок с тряпьем, лоскутное одеяло шить. Боярышня тут же замесила тесто, в холод поставила, чтоб не забродило, и взялась выкраивать лоскутки и сшивать вручную. Наутро же, когда печь истопили, поднялась наверх, выпекла жданки и сложила в холщовую сумочку.
— Вот моя пища, — сказала. — На сорок дней хватит.
Старушка лишь удивленно рот прикрыла.
— Яка чудна дивчина…
А Вавила вернулась в схорон, развязала свою котомку, достала оплечье с нашитыми монетами и вспомнила, что Ярий Николаевич не велел ничего отдавать и даже показывать. Вроде бы и ослушаться грех, да ведь люди эвон как страдают, в землю зарываются. Если по-божески рассудить, то несправедливо будет: бритому мужику с автобуса колечко за проезд отдала, а страждущим не пожертвовать и вовсе великий грех.
