Дина Рубина - Белая голубка Кордовы
– Увы, поздно вечером я улетаю.
– Ну тебя к чертям, прохвост.
Они встретились eAsino Cotto, уютном ресторане-гроте, в Трастевере, районе, не затасканном туристами; там еще встречаются маленькие таверны с аппетитной римской кухней. И освещение здесь было подходящим – приглушенный желтоватый свет под арочными сводами полуподвала.
Подождав, когда отойдет принявший заказ официант, Кордовин достал и молча выложил на стол несколько разнеплановых снимков картины… Бассо принялся их так же молча рассматривать, страдальчески морщась от недостатка света, то отодвигая фотографию подальше, то поднося к самым глазам. Наконец снял очки в дорогой и очень модной синей оправе (интересно: что ж, а красного джемпера уже и не надень, или у него дюжина разноцветных оправ?) и принялся исследовать одну из фотографий чуть ли не кончиком носа. Без очков он был очень похож: на Марио, тем более, что начал стремительно седеть. Кордовин предложил:
– Попроси, чтоб лампу принесли.
– В самом деле, – пробормотал Бассо.
И лампу им скоро принесли. После чего еще минут десять Бассо в молчании рассматривал все хозяйство, в том числе, пространно изложенные на фирменных бланках известной европейской лаборатории, результаты технологической экспертизы. Кордовин в это время рассказывал – мягко прихватывая из плошки маслины и отправляя их в рот – историю находки, со всеми подробностями: представляешь, если б мне в ту минуту не приспичило отлить?
– Ну, и ты думаешь…?
– Полагаю, это он…
Бассо в сомнении покачал головой:
– Вероятнее всего, мастерская.
– Нет! – Кордовин откинулся к спинке стула. – Не мастерская!.. Слишком напоминает его ранние вещи, какого-нибудь святого Бенедикта, – и порывисто подался вперед, упершись обеими ладонями в стол. – А даже если мастерская? В любом случае, его кисть здесь прошлась. Это жеясно, как день… Нояуверен, чтохолст – взгляни ещераз на выводы экспертизы – записан Самим. Слишком широкая, слишком свободная – его – манера в подмалевке.
– Да, но УФ показывает разновременность участков красочного слоя.
– Незначительную. Бог ты мой! Разве не бывает так, что, начав картину, художник оставляет ее и возвращается к ней спустя годы? Рентгенограмма-то указывает на единую индивидуальную манеру.
Им принесли заказ, но несколько минут ни тот, ни другой не притрагивались к еде. Кордовину казалось, что его приятель озабочен какой-то внезапной мыслью…
Наконец Бассо отложил фотографии и потянулся к хлебу.
– Заккарйя… Ты хочешь оставить его у себя? – заинтересованно спросил он, кивая на снимки.
– Неуверен. Признаться, у меня были кое-какие, весьма затратные планы… В то же время, не хотелось бы впопыхах загонять это полотно какому-нибудь аравийскому красавцу в смирительной рубашке поверх кальсон.
Бассо усмехнулся:
– Кстати, скоро в Абу Даби откроют филиалы «Лувра» и «Гуггенхайма»…
– Тем более не хочу…
Минуты три они ели в молчании. Несколько раз Бассо пальцем придвигал к себе ту или другую фотографию, продолжая ожесточенно жевать, словно прожевывал какие-то свои напряженные мысли.
– А почему, – наконец произнес он, – с какой стати ты решил, что это – святой Бенедикт? Атрибутика иконографии святого Бенедикта, это – помимо аббатского жезла – розги, ворон с куском хлеба в клюве и кубок, обвитый змеей.
– Возможно, у кого другого, но не у Трека, – упрямо заметил Кордовин, и сам этому своему упрямству подивился – интересно, чего это он уперся, какая разница, как этого парня назвать! – Вспомни его святого Бенедикта в Нрадо: простая черная сутана, жезл – ничего боле… Кроме того: картина в таком состоянии, что полное изображение покажет только расчистка.
Бассо промолчал, задумчиво доедая… Когда унесли приборы, он достал мобильный и, бормотнув извинение, набрал номер… Кордовин недоумевал – отчего Бассо так напрягся, что за мысли у того возникли в связи с картиной, и к чему вся эта идиотская конспирация: например, позвонив Луке Анццани, Бассо не обратился к тому по имени (а то, что это Лука, эксперт дирекции музеев Ватикана, мог понять кто угодно: тот говорил даже не тенором, а фальцетом, и этот фальцет бойко звучал сейчас в окружности, по меньшей мере, трех столиков).
Они говорили по-итальянски. Бассо, привыкший общаться с Кордовиным по-английски, явно недооценивал его языковые способности, что проявлялись не столько в умении воспринимать на слух незнакомый язык, сколько в мгновенном воспроизведении смысла целой фразы по двум-трем понятным словам. Однако кроме имени святого Бенедикта Захар никак не мог ухватить смысл разговора, из чего заключил, что Бассо с Лукой говорят иносказаниями. Например, несколько раз упомянут был некий «старик», и один раз Лука произнес нечто вроде – «старик совсем плох».
Наконец Бассо отключил телефон и, приступая к кофе, спросил безмятежным тоном, который насторожил Кордовина гораздо больше всей их конспирации, – не хочет ли Заккарйя оставить ему на всякий случай всю эту штуку – у тебя ведь есть еще копии, конечно?
Конечно, отчего и не оставить, подумал Кордовин. Вот уж, собираясь на эту встречу с Бассо, он совсем не держал в голове собрание Ватикана. Пинакотека давно не приобретает картин – своих фондов достаточно, да и подношения от дарителей-завещателей поступают исправно.
– Нет, пожалуй, – он улыбнулся и расслабленно откинулся к спинке стула. – Эх, какой кофе! Но если хочешь знать, лучший в мире кофе, все-таки, варят наши бедуины. Когда ты, наконец, соберешься ко мне…
– С-сук-кин сын! – перебил его Бассо. – Стронцо! Шпион Моссада! Говори, что у тебя на уме?
Захар расхохотался и взглянул ему прямо в глаза.
– Да просто расхотелось вести торговые дела. Брось это, Бассо! Черт возьми, мы сидим тут больше часа, а ты еще ничего не рассказал о себе. Мы сколько же не виделись? Года полтора?
– Ладно! – Бассо хлопнул ладонью по столу, словно отсекая какую-то свою мысль, подозвал официанта, расплатился и молчал все время, пока Кордовин – не спеша и с явным удовольствием – допивал свой кофе. А тот не торопился. Было еще время поговорить…
– Я отвезу тебя в аэропорт, – сказал Бассо. – Не опоздаешь. Но я хочу, чтобы ты встретился с Лукой.
– С Луко-ой? – приятно удивился Кордовин. – Сто лет его не видал. Но как же он отлучится – у него ведь там старик совсем плох… – эти слова он проговорил по-итальянски, как слышал в трубке, с интонацией Луки.
