Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 4 2011)
Безусловно, выход этого романа — Событие с Широким Резонансом. Откровенно говоря, мы не планировали посвящать целую колонку одной книге, однако и роман, и мощный отклик, который он вызвал, обозначили целый ряд проблем и явлений, как в литературной, так и в общественной жизни Украины. По мере того как писалась эта колонка, круги на воде все расширялись: уже и скандалы пошли, и скандалы вокруг скандалов. Давно уже такого не бывало. С большим успехом начался презентационный тур Костенко по Украине (правда, вскоре прервался, произведя еще больший шум, о чем ниже).
Вряд ли найдется в современной украинской литературе другая фигура, способная привлечь такое искреннее и широкое внимание, как Лина Костенко. Первый тираж «Записок…», на порядок превышающий стандартные для Украины две тысячи, разошелся моментально. Роман читается и обсуждается даже теми, кто в руки не брал украинскую прозу последних десятилетий, — да что там, и теми, кто вообще книг не читает уже много лет.
В Украине Лина Костенко — живой классик, поэт-шестидесятник, чьи стихотворения и поэмы входят в школьную программу; а еще — единственный безусловный моральный авторитет для самых разных социальных и географических групп; человек, ничем и ни в чьих глазах не запятнанный. Время оттепели породило в Украине по-настоящему мощное культурное движение, но судьба украинских шестидесятников оказалась печальна: иных уж нет, а иным и руки не подашь; и среди оставшихся немногих Костенко — безусловно, самое значительное имя. В России таких общепризнанных фигур нет по вполне понятной причине: в 1990 — 2000-е годы каждый рано или поздно должен был прямо высказаться по вопросам, не имеющим однозначных ответов. Шоковая терапия, Белый дом, Чечня, ЮКОС… — что о них ни скажи, а кого-то оттолкнешь. В Украине же таких масштабных потрясений, за исключением экономических, не было, а те, что были, вплоть до самого Майдана, не становились предметом ни общественной рефлексии, ни непримиримого размежевания. Но даже в таких условиях Костенко сохранила свой авторитет только ценой добровольного отшельничества. Многолетнее молчание: с 1999 по 2010 год — ни новых поэтических книг, ни переиздания старых. А поскольку, как сказано, школьникам они необходимы, у букинистов взлетели цены на сборники 1980-х годов: статус Костенко это повысило еще более. Хоть самиздатом распространяй, как это и было с ее книгами в шестидесятые.
Костенко — не только лирик, но и эпик (поэма «Маруся Чурай» — едва ли не самое известное ее сочинение; здесь стоит сказать, что, как ни удивительно это для русского читателя, в украинской литературе исторический роман в стихах вполне жив). Между тем «Записки украинского самашедшего» — ее первое прозаическое произведение; тем больший интерес в прошлом году вызвали известия о его скорой публикации в издательстве, выпускающем по преимуществу детскую литературу. Излишне говорить, что «Записки…» — вовсе не детское чтение, но «А-БА-БА-ГА-ЛА-МА-ГА» отличается завидным маркетинговым чутьем и много лет держится во главе едва наметившихся трендов (достаточно сказать, что украинские переводы «Гарри Поттера» даже в русскоязычной среде потеснили русские издания этой эпопеи благодаря качеству и скорости публикации).
Так что же нашли в романе украинские читатели? Что он им дал — чего явно не дала ни одна украинская книга последних лет?
Уж во всяком случае не острый сюжет. Роман построен как внутренний монолог и событий почти лишен. То, что происходит в жизни главного героя с конца 2000 до конца 2004 года, не имеет, в общем-то, значения — если не для него самого, то для развития сюжета. Уволили с работы. Искал другую. Нашел. От тоски и безысходности пытался повеситься. Вытащили из петли. Все же семья более или менее благополучна. Растет сын. Умерла теща. Друзей разбросало по миру. Все действующие лица, кроме героя и, пожалуй, еще его жены, — даже не персонажи, а служебные функции, объекты. У них и имен толком нету — только у друзей, и то, чтобы читатель в них не запутался. Все прочие — «отец», «жена», «малой», «тинейджер». Девять десятых текста — картина мира, каким его видит герой, выполненная в форме монтажной композиции, которая русскому читателю напомнит прозу 1920-х годов. Суховатая, несколько отстраненная повествовательная речь чередуется с афористически емкими, нередко образными отступлениями и комментариями. Впрочем, любое сравнение дезориентирует: пути двух литератур в ХХ веке были очень разными. В украинской прозе времен Пильняка и Эренбурга аналогов «монтажа» было немного, и на позднейшую традицию они практически не повлияли — вот и Костенко к ним не столь близка. Таким образом, это совсем не то, как если бы в России сейчас появился роман «под Эренбурга».
«Интересно же, как человечество входит в Миллениум. И я вместе с ним.
В Нидерландах разрешили однополые браки.
В Париже продали с молотка норковый палантин Марии Каллас.
Скандинавы скрестили телефон с компьютером.
Шотландцы — картофель с медузой.
До нового века 26 дней.
У мусульман священный месяц Рамадан.
У нас политический кризис, президент говорит, что нет. Но сформирован полк спецназначения для охраны государственных объектов» (здесь и ниже — перевод наш. — Т. К., М. Н. ).
И дальше — еще более сгущенно:
«На каком-то африканском стадионе обвалилась трибуна, придавило 130 болельщиков. В Косове погиб албанский подросток, вспыхнули этнические беспорядки. Только отгремело землетрясение в Гуджарате, как уже и в Сиэтле, семь баллов. Под Винницей взорвался бензовоз. В херсонском роддоме загорелся кислород, еле успели выхватить из огня двух младенцев. А в Англии какой-то доктор отправил на тот свет с полсотни пациентов, и теперь он в розыске, его называют Доктор Смерть.
Вот такой клип одного дня.
Не хватает только дьявольской пластинки Майкла Джексона. И чтобы гигантский киборг ударил солнцем о луну, как в медные литавры.
А и впрямь, мой дом — моя крепость, теперь я это понял. Закрыться и ничего не слышать!»
В сознании героя Украина — всего лишь частный случай мирового безумия, причем безумия нарастающего (в этом — один из смыслов названия романа; о другом поговорим ниже). Понятно, что для автора и для читателей — но не для «самашедшего»! — речь идет о все более и более невыносимой жизни здесь, в Украине, а все прочее — лишь ее проекция на макрокосм Земли и на микрокосм души. Не случайно, что вопросом о собственном психическом здоровье герой задается уже на первых страницах.
Временные рамки дневника — от убийства журналиста Георгия Гонгадзе до Майдана — маркируют те социальные и психологические процессы в Украине, которые и стали главной темой романа. В интервью Лина Костенко прямо сформулировала одну из системных проблем современной украинской литературы: в ней почти не отрефлексирована современность. Достаточно сказать, что «статусные» писатели на Майдан практически не отреагировали, за исключением Оксаны Забужко («Let my people go», сборник газетных заметок и интервью, изначально ориентированных на англоязычного читателя). Недлинный список конъюнктурных текстов третьего ряда забылся сразу же.
Новая литература, создаваемая после 1991 года, так рьяно стремилась оттолкнуться и оторваться от неизбывного украинского народничества, с его пониманием культуры как служения народу (об этом мы говорили в предыдущей колонке), что почти полностью отошла от осмысления социальных процессов, зарывшись в безоглядный индивидуализм. Личное переживание исторического опыта в прозе встречалось нечасто, причем каждый раз речь шла исключительно об опыте постсоветском: «Рекреации» и «Перверзия» Юрия Андруховича, «Полевые исследования украинского секса» Оксаны Забужко. Романы эти — самые резонансные за последние двадцать лет, а значит, запрос на художественное осмысление современности есть и спрос велик — но практически все процессы в общественной жизни 1990 — 2000-х годов, все вызовы нового времени оказались вне поля зрения украинских писателей; не обрела проза и «героя нашего времени». Эту социокультурную потребность и осознала Костенко.
Ее герой настолько типичен, что у него и имени-то нет. Даже броская кличка «украинский самашедший» — авторское определение, себя он не называет никак. Возможно, для русского уха название не говорит ничего, кроме очевидной отсылки к Гоголю, а вот для украинского — исполнено множества смыслов (о которых хорошо написал в обширной рецензии на роман культуролог-шестидесятник Иван Дзюба [7] ). Начать с того, что слова «сумасшедший» и тем более «самашедший» в украинском языке нет (правильно — «божевільний»): это — суржик, смешение двух языков, столь же дикое, сколь и распространенное, один из самых больных вопросов украинской жизни и одновременно — одно из самых сильных стилистических средств в литературе последних полутора веков. По крайней мере с застойных времен маска чудика не от мира сего, малость «с приветом», защищает многих украинских интеллигентов от враждебного мира; русскому читателю подобное умонастроение памятно по 1970 — 1980-м годам. «Сумасшедший, что возьмешь!»
