Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 4 2011)
Обзор книги Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 4 2011)
Десять стихотворений
Геннадий Русаков
*
ДЕСЯТЬ СТИХОТВОРЕНИЙ
Русаков Геннадий Александрович родился в 1938 году, воспитывался в Суворовском училище, учился в Литературном институте. Работал переводчиком-синхронистом в Секретариате ООН в Нью-Йорке и Женеве. Автор семи книг стихотворений. Лауреат нескольких литературных премий. Живет в Москве.
1
На плёсах сохнет отслуживший пух.
Приписанные к прошлому столетью,
мы различаем раньше всех на слух
осенний вздох над воробьиной сетью.
Никто нам ничего не обещал.
Кукушка ни о чём не куковала.
Один кузнечик что-то протрещал,
но сколько их уже перебывало!
А свет стоит столбом среди реки,
как будто на офортах иордани.
И снова зачастили сквозняки
слоняться поредевшими садами.
Любить всю жизнь угрюмую страну,
уйти, забыть, переучиться речи…
Но помнить всё равно её одну.
И этот пух, и вздох её овечий.
2
Опять трава, седая от росы,
так тяжела, что боязно коснуться.
И день с утра поставлен на весы.
И стрелки лука в воздухе не мнутся.
Летят и проливаются дожди.
На левый край переместилось лето.
И всё, что ожидалось впереди,
теперь уже за поворотом где-то.
Изменчивы сезоны в этот год.
И музыка звучит как будто рядом:
кларнет и скрипка, хрипнущий фагот,
лобастый и с задумавшимся взглядом.
Наверно, скоро вымахнут ветра.
Труба прокличет горько и высоко.
И станут вдруг просторны вечера.
И на Оке расступится осока.
3
Всё меньше неисполненных обетов,
поскольку новых не было дано.
Всё больше непрочитанных поэтов,
забытых или умерших давно.
И ты глядишь внезапными глазами
на самого себя со стороны:
ты стар и полувнятен, как гекзаметр
времён ахейских распрей и войны.
Уже тебе не надо жить вприглядку:
что есть — твоё, а большего не жди.
И бьют тебя невзгоды, как в десятку,
и налетают пряные дожди:
грибные, длиннопрядные, косые.
От неба начинается земля.
А ястреба плывут себе Россией,
разверстыми крылами шевеля…
4
Стремленье всё поставить на места
и навести порядок в мирозданье
естественно, поскольку жизнь проста —
хотя бы только в авторском изданье.
Вон свет возникнул вдруг из темноты:
укол иголки, дырка на холстине.
И боль — её горячие цветы —
раскрылась, полыхнула по картине.
Художник, мне по нраву твой подход!
Я тоже этим временем болею.
И на его часах кручу завод,
и в нём приобретаю бакалею.
Теперь-то нам остались пустяки:
подмалевать, вписать, доснять на плёнку.
А там валяй, вари себе, пеки…
На душу налегай — на обнажёнку.
5
Капал реденький дождишко.
Дело двигалось ко сну.
День был долгий, но не слишком:
ростом в среднюю сосну.
Что-то вроде намечалось,
жалко — не произошло.
На верёвочке качалось
двадцать первое число.
Двадцать первое-второе.
Двадцать что-то или как.
День валялся под горою:
видно, выпил и обмяк.
Не крутило, не вертело,
не фортунило ему.
Просто тело не хотело
никуда и ни к кому.
6
Работай, насекомое-пчела!
Тащи в леток положенную малость.
Ты, птица-грач, сатинная пола,
уже от зимованья оклемалась?
Тогда пора и мне впрягаться в воз
и самого себя тащить за шкирку.
Я не ропщу: всегда кряхтел, но вёз,
пока года пластались под копирку.
Ну что, душа, столярный инструмент?
На свете мало непреложных истин.
Но вот одна: живи, лови момент…
А интерес к грядущему корыстен.
Есть только настоящее — теперь,
вот этот день, что так горяч и матов.
А будущее… Что оно за зверь?
К тому же вечно в чём-то виновато.
7
Я печь взбодрю, вторые рамы выну…
Гудит огонь, прогрелись изразцы.
И жизнь, пройдя давно за половину,
мне посулила ляльки-леденцы.
Тебе взрослеть пора, моя докука!
Тут не до лялек, тут серьёзный счёт:
гляди, года горят с тяжёлым звуком,
отец-огонь оладыши печёт.
Огонь и кровь, металл и злое время…
Никто нам не сулил иных времён.
Уж если бьют, так непременно в темя.
А если помнят — цифрой, без имён.
Забудем, растравлять себя не надо…
Поглубже этот воздух заглотнём.
Но почему на всех картинах ада
расправа совершается огнём?
8
Достоинство давалось мне с трудом.
Я был то хмур, то фамильярен с понтом.
Острил, как подполковник-управдом,
связавшийся с хроническим ремонтом.
О, лживый мир моих невнятных лет,
привычка ладить с временем и местом!
Гордыня, стыд — чего в них только нет…
Я был тогда непрокалённым тестом.
Вернее — незаточенным ножом.
Деталью неизвестного маршрута:
плацкарта, с пустяковым багажом…
Куда, зачем? Но радостно и круто.
Горячий ветер дунул в паруса.
Мне предстояло привыканье к миру.
И, Господи, какие чудеса,
какой восторг:
быть молоду и сиру!
9
Я плотней засуну в уши ватку.
Поздно мне менять свою повадку:
ветер в уши — верный менингит.
Нет уж, поищите, кто глупее:
помереть-то я всегда успею,
и никто потом не помогит.
Ой, никто и никому не надо!
Каждый хмырь — из бывшего детсада
тех ещё, беспамятных времён.
Как он верен был своей лопатке,
получал за это по сопатке!
И зато с тех пор весьма умён.
Я-то, в общем, и не жду подмоги.
Все мы помираем по дороге:
кто — оттуда или кто — туда.
До сих пор не знаю, что тут лучше.
Э, пустое дело, просто случай.
Ватку в уши, горе не беда...
10
Поутру она, как лещик,
одеялом в спальне плещет:
то нырнёт, а то всплывёт.
Сон ещё в обводе века:
нет покуда человека —
просто дышит, не живёт.
Но уже проснулись в доме
и машины на подъёме
в озверении рычат.
И накидан корм под сеткой
у закупленных соседкой
бледно-дымчатых крольчат.
Как нас учит “Камасутра”,
хорошо в такое утро
выйти в поле одному,
прочитать страницу прозы,
где летят к воде стрекозы…
Поразмыслить что к чему.
Но тебе-то что, засоне!
Утки крякают в затоне
лишь в полутора верстах.
Дребезжит стекло в окошке.
Снова гости мстятся кошке.
Всё покуда на местах.
Вон ты вскинулась — и сразу
мир вступил в другую фазу:
в ту, в которой только ты.
И ненужной стала книжка.
Хрустнул день, как кочерыжка,
весь кочанной чистоты.
Две сестры и Кандинский
