KnigaRead.com/
KnigaRead.com » Проза » Современная проза » Николай Псурцев - Тотальное превосходство

Николай Псурцев - Тотальное превосходство

На нашем сайте KnigaRead.com Вы можете абсолютно бесплатно читать книгу онлайн Николай Псурцев, "Тотальное превосходство" бесплатно, без регистрации.
Перейти на страницу:

Теперь не кулаком бил тот, который из джипа, один из двоих, толстый, сальный подбородок его елозил из стороны в сторону, ножом, тонким и длинным, в горло, под сердце, в живот… Я потерял дыхание, я умирал, грудь билась моя о руль больно и негодующе… Второй, который из джипа, подбадривал первого, вскрикивал что-то задорное, хлопал себя по бедрам, по ляжкам, по пяткам — вскидывая ноги, будто танцуя… Девушка с мягкими сексуальными губами вытянула из-за спины бейсбольную биту. Мне увиделось вдруг, что девушка улыбается, она опустила голову, заглядывая женщине в глаза, и лицо ее тотчас же попало в поток бело-синего света. Улыбка демонстрировала робость, застенчивость, понимание вины и предвкушение счастья. Девушка действительно оказалась миленькой и хорошенькой, хоть и из скверной семьи, из ленивой и равнодушной, такое случается, хотя и редко, дурное происхождение выдавало выражение глаз, явно тугое, с приторможенной реакцией… Бита села точно на лысину немолодой женщине. После второго замаха, тоже бокового и тоже широкого, почти из-за спины, бита вколотила женщине нос внутрь головы. В третий раз девушка опустила биту на голову женщине сверху, крякнув, хрюкнув, пискнув в момент раскалывания теменной кости и заворчав после сыто, доверчиво и удовлетворенно.

Пальцы какой-то руки, своей, кажется, правой, уже не помню, все пять, скомканные, навалил в рот, чтобы не орать, волосы дрожали, я чувствовал, все до единого, или это дрожала голова, кусал пальцы острыми зубами, как можно жестче, боли не отмечалось, блевотину держал другой рукой, она прыгала у горла, наглая, нахальная, обжигала пищевод, шумела, плескалась, пузырилась, забивала кислым, жирным запахом ноздри, грозила дыханию; я скулил, моргал сухо, но часто и с резью, и чесал старательно и надежно зазудевшие вдруг яростно ступни — непонятно отчего — о подошвы своих спортивных тяжелых ботинок…

Все три раза нож в меня тоже вошел, я слышал звук разрывающейся кожи, хлюпала кровь, боль прыгнула сразу во все концы тела, коверкала зрение и разъедала дыхание, сердце горело, как в крематорской печи, я вдыхал, ломая горло, как выдыхал, неизвестно, я упал боком на соседнее сиденье, слезы толчками выплескивались из глаз, голова вздрагивала, ерзала по сиденью, бейсбольная бита комкала ее, как спущенный мячик…

Вот так. Я похоронил себя. Я никто. Именно подобное случилось. Бог с ней, с любовью к себе, уважение к себе — вот что последнее и самое надежное, что цепляет тебя за эту жизнь. Я позволил страдать двум людям. Они не заслужили такой жестокости по отношению к себе, они не заслужили такой смерти. О чем я говорю!.. Да даже бы если бы и заслужили, определять им меру наказания и наказывать их после в соответствии с приговором должны были бы вовсе не эти суки из «мерседеса»… Я сидел, мать мою, и смотрел. Не шевелился. Не в состоянии был… Я знал, что я убийца. Я нисколько не сомневался тогда, в своем автомобиле, лежа боком на двух передних сиденьях сразу, выстуживаемый ознобом, обжигаемый самоуничижением, что это конкретно и определенно я их убил, двух нездоровых и немолодых людей, а совсем даже никак и ничуть не эти суки из черного «мерседеса»!

Вот так все обыкновенно. Неуправляемо страшно. Тотчас же не захотелось жить. Если все так просто, если каждый из нас ценности никакой ни друг для друга, ни для Бога совершенно не представляет, то зачем же тогда, собственно, жить или, скажем так, зачем же тогда что-то делать, к чему-то стремиться, что-то планировать, о чем-то мечтать? Лечь и спать незатейливо до самой смерти. Пить неограниченно водку или какие-то еще иные нелегкие напитки. Надуваться до отвала наркотиками. Жить в подвалах и на чердаках, разлагаясь от жажды, от голода и от изнуряющей жалости — к миру, к самому себе. Убить в конце концов себя… Вот так я примерно думал тогда, я помню, лежа в автомобиле сразу на двух сиденьях…


Я, потолстевший, как показалось, онемевший, окоченевший, когда поднял голову, со стоном, потрескивая и скрипя, икая, рыгая, почти блюя, отплевываясь, они уже сдавали назад, те, которые в «мерседесе». На асфальте остались нездоровые и немолодые мужчина и женщина, по бокам своего маленького автомобиля, мертвые или еще живые, не уверен, что не мертвые, сомневаюсь, что живые… Все дальше «мерседес» уходил, дальше, а я так все по-прежнему и сидел внутри автомашины, распухший и онемевший, глядя на него, на «мерседес», не моргая, затухая, погибая…

Я должен!.. Я должен сделать это! Неясен и невнятен источник возникновения этого чувства, и труден, верно, для понимания, и недоступен для поисков, так мне кажется, хотя, может быть, я и не прав, но оно, это чувство, тем не менее пришло ко мне очень ярким и контрастным, необычайно четким и точным — я должен сделать это, и я непременно и обязательно сделаю это!.. Сделаю, сделаю… Теперь я уже нисколько не сомневался в своих намерениях…

Руки потеплели, сдулась опухлость, невесомое, чистое дыхание в легких родилось, зрение убыстрилось и обострилось, птичек на деревьях вдруг увидел, радость под горлом неожиданно запрыгала, но не разгульная и удалая веселость, нет, конечно, а именно необходимая для здоровой и полноценной жизни радость, та самая, без наличия которой никто и ничего достойного еще на этом свете не совершал, недостойное совершали, и много; сила в мышцы залилась, объявилось желание, и сексуальное тоже, забилось возбуждение, сконцентрировалось сознание…

Скоро, как мог, добежал до несчастных «Жигулей». Безрезультатно. Зря. И мужчина и женщина мертвы, у женщины не голова — мокрый черный кусок мяса на кости, у мужчины тело в трех местах распорото, расковыряно, не загустевшая еще кровь пенится в ранах. Матерюсь, матерюсь, чтобы не позволить себе пусть даже на время расслабиться, на шеях пульса нет, на руках пульса нет, я безутешен, но собран вместе с тем и подобающим образом мобилизован…

Видел, куда «мерседес» ушел, направо перед мостом, отправился туда же. Испугался, отчаялся, когда на дороге перед собой его не нашел, выл, ревел, выгибал руль от себя, на себя, лупил ногами по полу, еще немного — и высадил бы днище наверняка на асфальт. Догнал сучью заразу у Триумфальной арки. Джип ехал быстро, но не гнал — ясно, его хозяева опасались, что их могут задержать за превышение скорости, сейчас им такого вовсе не требовалось бы, понятно…


Я за рулем давно. Юношеские права получал еще в шестнадцать лет. Занимался тогда в автошколе на Песчаной, недалеко от стадиона ЦСКА. Но по-настоящему водить научился только в армии. Меня призвали через год после окончания Строгановского училища. Я был рад тому — что призвали. Маялся тогда, в те дни, месяцы, что сделал неправильный выбор. Тошнило от рисования уже к концу четвертого курса. Запах загрунтованного холста даже не мог слышать… Рисовал много. Но с отвращением. Но тем не менее рисовал. И много… Отчего все так? Странно… Служил в мотострелках, недалеко от Тулы. Через четыре месяца после присяги меня аттестовали в звании лейтенанта — отцовские друзья помогли, я отучился на курсах плюс высшее образование… Я качественно рисовал, хотя и с отвращением, и мне отдали всю наглядную агитацию, мать их всех, без какого-либо исключения, вояк недоношенных… Негодовал долго. Ведь вроде как только-только удрал от рисования. И с восторгом. И с отдохновением. Но в конце концов пришлось с неизбежным смириться. И я не пожалел об этом потом. Меня никто не донимал, и меня никто не контролировал. Спрашивали только результат. А результат был. И существенный. И чрезвычайный. И чрезвычайно существенный… Командование округа меня не раз поощряло. Начальники цокали языками, качали головами, предлагали по маленькой, а бывало даже такое, что и по большой, разглядывая мои стенды, стенгазеты, плакаты. Из других подразделений приезжали ко мне за помощью — из Тульской десантной дивизии, например, приезжали… Приезжал полковник, не мальчик уже, за пятьдесят далеко, тоже пробовал рисовать, но безуспешно, тоже отвечал у себя в дивизии за наглядную агитацию. Мы с ним целый день вместе провели. А в конце дня он меня попросил, научи, мол, старого дурака рисовать, Христом Богом молю, научи, с детства мечта. Он мне понравился, полковник. И я ему, по-моему, понравился тоже… И я стал его учить. Он был неспособным, но не растерял к своим годам одержимости. Построю такие картины скоро, как никто и никогда, все приговаривал, размалевывая у меня на уроках холсты всяким бездарным дерьмом. Я учил — но с безответным материалом сложно, результаты могут оказаться оскорбительными и неудобными для обоих. Но полковник говорил, я сделаю, я добьюсь, я стану, едва не плакал, топал ногами, тужился до почернения, спирая пихающую его изнутри энергию… Что-то вдруг, через три, по-моему, месяца стало получаться, так показалось, во всяком случае некая пропорция и уверенность в его картинах появились, полковник радовался и скакал на одной ножке, на здоровой, вторую некогда ему повредили. Вот что, сказал мне тогда полковник. Я тебе отплачу. Не деньгами, конечно, деньги не ценность, я тоже буду учить тебя, я отдам тебе за оставшееся твое время службы все, что могу. Вот так… Полковник, как выяснилось, в разведке дивизии всю свою жизнь служил, вот уже тридцать четыре года. Строгим специалистом являлся по диверсионным и спасательным работам. В Афганистане пять лет бился — со злодеями, с личным составом и с самим собой. Три ранения: нога, голова, легкое. Не ушел в отставку, не комиссовался, умолял начальство министерства его оставить. Знал, что умрет без армии. Такое бывает. Он не единственный. И его оставили — он теперь культпросветработой занимался. Не жаловался… Он учил меня стрелять, убивать пустыми руками, учил жрать собственное дерьмо и горячие вонючие внутренности — не человека пока, обезглавленных кур, забитых коров, учил выживать — в лесу, на воде — и учил, разумеется, качественному и квалифицированному вождению автомобиля. Времени мы с ним имели тогда достаточно. С меня спрашивали только результат. А с полковника не спрашивали ничего… Полковник, как я только потом уже понял, когда что-то пережил, что-то прочитал, что-то захотел, полковник не сумел ничего тогда мне, маленькому и глупенькому, рассказать, о правилах применения воли и духа и о боевой стратегии и тактике жизни, которые так активно и агрессивно пропагандируют все великие учения мира и плодами которых, пусть даже не всегда зрелыми и нередко в несоответствии с требуемой технологией выращенными, так активно и агрессивно пытаются пользоваться элитные подразделения многих и развитых, и неразвитых стран. Полковник об этом просто не знал. Его самого этому никогда не учили… Однако к концу моего пребывания под армейскими погонами я все-таки тем не менее легко, как дышал, стрелял, несколько хуже, не легко, но вместе с тем достаточно грамотно дрался, не боялся крови, ни своей, ни чужой, и точно знал, что не растеряюсь и не запаникую, хотя, может быть, конечно, и отвратительно и омерзительно испугаюсь (от страха своего родного-природного я так и не избавился, умерил его всего лишь только немного благодаря полковнику, но так по-прежнему и не избавился), если окажусь в пустыне, в тайге или посередине океана. И умел еще чувственно и жестко, и грубо одновременно, водить машину — будто занимался любовью с отвязанной нимфоманкой… Через два года после моей демобилизации полковник убил заместителя командира дивизии — заместитель командира дивизии прилюдно посмеялся над живописными полотнами полковника, выставленными в фойе Дома офицеров.

Перейти на страницу:
Прокомментировать
Подтвердите что вы не робот:*