Игорь Губерман - Закатные гарики. Вечерний звон (сборник)

Повсюду – совпадений светотень,
поскольку неслучайно все в природе:
ты с Лениным в один родился день,
и ты, конечно, назван в честь Володи.

Как молот, был безжалостен Ильич,
безжалостна, как серп, его эпоха;
его разбил кошмарный паралич,
а ты – мудрец, ебун и выпивоха.

Он тоже, как и ты, талантлив был,
однако же вы разны чрезвычайно:
он – много миллионов погубил,
а ты – немногих вылечил случайно.

Психованность весьма разнообразна,
общаться с сумасшедшими опасно,
душевная поломка так заразна,
что тронулся и ты – но как прекрасно!

Свихнувшись, не жалеешь ты об этом,
душой о человечестве скорбя,
и каждый, кто пришел к тебе с приветом,
излечится приветом от тебя.

Еще не все в России хорошо,
еще от ваших жизней длится эхо,
того – клянут, что некогда пришел,
тебя – благословляют, что уехал.

Перо мое от радости дрожит,
и ты меня, конечно, понимаешь:
он, всеми проклинаемый, лежит,
а ты, любимый нами, – выпиваешь.

Сейчас вокруг тебя клубится пир,
и ты обязан помнить непременно,
что в этот день родился и Шекспир,
а ты к Вильяму ближе несравненно.

Готов на все я правды ради,
варю на правде свой бульон;
однажды жил хирург Аркадий,
любил кромсать и резать он.

Людей он резал самых разных,
но малышей – предпочитал,
и в этих играх безобразных
он жил, работал и мечтал.

Мечтал о воздухе он свежем,
хотел в Израиль много лет,
поскольку мы младенцев режем —
едва появятся на свет.

Не всех! Аркадий жил в Херсоне,
и словом «хер» я все сказал:
он резал Хайма, но у Сони
он ничего не отрезал.

Потом он в Питер жить уехал,
лечил у пьяных стыд и срам,
его работы плод и эхо —
у тех – обрез, у этих – шрам.

Разрезав, надо приглядеться,
чтоб ясно было, что лечить,
а он умел яйцо от сердца
легко на ощупь отличить.

Жена его звалась Татьяна,
писала краской на холстах,
и без единого изъяна
была она во всех местах.

Он резал всех, как красный конник,
ища ножом к болезни дверь,
но был аидолопоклонник,
и вот – в Израиле теперь.

И тут Аркадий не скучает,
он на архангела похож
и Божью благость излучает,
когда младенец есть и нож.

Не только режа, но и клея,
Аркадий грамотен и лих,
и плачут бабы, сожалея,
что резать нечего у них.

Он за людей переживает,
живя с больными очень дружно,
и многим даже пришивает,
поскольку многим это нужно.

Ему сегодня шестьдесят,
и пациентам лет немало,
труды Аркадия висят
у них, у бедных, как попало.

А сам Аркадий – о-го-го,
и, забежав домой однажды,
он сотворил из ничего
себе детей, что было дважды.

Прибоем в отпуске ласкаем,
любил поесть, но голодал:
женой по выставкам таскаем,
он у холстов с едой – рыдал.

Живи, Аркадий, много лет,
пою хвалу твоим рукам
и завещаю свой скелет —
уже твоим ученикам.

Чтоб так арабов не любить,
графиней русской надо быть!

Когда бы наша теща Лидия,
по женской щедрости своей,
была любовницей Овидия, —
он был бы римский, но еврей.
Когда б она во время оно,
танцуя лучший в мире танец,
взяла в постель Наполеона —
евреем был бы корсиканец.
В те легкомысленные дни
она любила развлечения,
евреи были все они,
почти не зная исключения.
К ней вечно в дом текли друзья,
весьма талантливые лица,
и было попросту нельзя
в их пятом пункте усомниться.
У дочек в ходе лет житейских
когда любовь заколосилась,
то на зятьев она еврейских
без колебаний согласилась.
Когда порой у дочерей
в мужьях замена приключалась,
она ничуть не огорчалась —
ведь новый тоже был еврей!
Пишу трактат я, а не оду,
и сделать вывод надлежит,
что теща к нашему народу
уже давно принадлежит.
Галдит вокруг потомков роща,
и во главе любого пьянства
всегда сидит хмельная теща —
удача русского дворянства.

Он был бурильным однолюбом:
вставая рано поутру,
во вдохновении сугубом
весь век бурил одну дыру.
Жить очень тяжко довелось,
но если б Доду не мешали,
дыра зияла бы насквозь,
пройдя сквозь толщу полушарий.
Просек бы землю напрямик
бур Губермана исполинский,
и в Белом доме бы возник —
на радость Монике Левински.
Он жил в холодном темном крае,
всегда обветренном и хмуром,
хотя давно уже в Израиль
он мог приехать вместе с буром.
Пройдя сквозь камень и песок,
минуя место, где граница,
он бы сумел наискосок
к арабской нефти пробуриться.
Он и другие знал заботы,
не в небесах Давид парил,
и, как-то раз придя с работы,
жене он сына набурил.
Советский строй слегка помер,
явилась мразь иного вида;
но, как вращающийся хер,
бурил планету бур Давида!
Дод посвятил свою судьбу
игре высокой и прекрасной,
и Дон Жуан сопел в гробу,
терзаем завистью напрасной.
Труды Давида не пропали
в шумихе века изобильного,
и в Книгу Гиннесса попали
рекорды пениса бурильного.
Сегодня Дод наш – академик,
и льется славы сок густой,
а что касаемо до денег,
то все они – в дыре пустой.
Горжусь тобой и очень рад
сказать тебе под звон бокальный:
ты совершил, мой старший брат,
мужицкий подвиг уникальный!

Гремели российские грозы,
хозяйки пекли пироги,
неслись по Руси паровозы,
горячие, как битюги.
А следом вагоны катились,
железом бренча многотонным,
и разные люди ютились
на полках по этим вагонам.
И в чай они хлеб окунали,
мечтая доехать скорей,
того эти люди не знали,
что чинит вагоны – еврей.
Поэтому прочны вагоны,
для дальних выносливы рейсов,
в любые идут перегоны,
о стыки стуча между рельсов.
Еврей тот по имени Гриша —
сметлив удивительно был,
легко бы в министры он вышел,
но очень вагоны любил.
И плелся с работы устало,
и в голову лезли дела,
но Жанна его ожидала
и двух сыновей родила.
(А нынче – крушенья дорожные,
и скажет любой вам носильщик:
вагоны теперь ненадежные,
уехал в Израиль чинильщик!)
Меняют любовники позы,
ползут на Израиль враги,
но мчат по нему тепловозы,
горячие, как утюги.
А сзади вагоны трясутся,
евреи в вагонах сидят,
куда-то с азартом несутся
и сало украдкой едят.
За весь этот транспорт в ответе —
Григорий, кипучий, как чайник,
теперь он сидит в кабинете,
большой и солидный начальник.
В субботу он землю копает,
монет наискал миллион,
мудреные книги читает,
хлебая куриный бульон.
И едут вагоны, колыша
еврейских шумливых людей,
хранит их невидимый Гриша,
великий простой иудей.

Он был контрабас разведенный,
она – выходила в эфир.
И горек был путь их пройденный,
и пуст окружающий мир.

Они не мечтали о встрече,
страшил их любовный обман,
однако клубился под вечер
в их душах надежды туман.

Они повстречались случайно,
о чем-то пустом шелестели,
над чем-то смеялись печально
и вдруг оказались в постели.

И поняли – не без испуга —
по стуку взаимных сердец,
что именно их друг для друга
когда-то назначил Творец.

И все начиналось с начала,
и обнял невесту жених,
и музыка с неба звучала —
играл ее ангел для них.

А Женя по миру мотался,
в узде свои страсти держа,
и весь его волос остался
в гостиницах разных держав.

Себя он отравливал водкой,
лишь музыкой в жизни гордясь,
а Лена – роскошной красоткой
и рыжей была отродясь.

Но с радостью рыжая Лена
за лысого Женю пошла,
в уюте семейного плена
она свое счастье нашла.

И пушки сегодня палят
в честь этих израильских жителей,
и взрослые дети шалят,
завидуя счастью родителей.