Тургрим Эгген - Hermanas
Однажды днем я обсудил свою ситуацию с Мутулой. Мы курили одну сигарету на двоих в комнате отдыха, где всегда воняло мочой и где нас иногда потчевали воспитательными советскими фильмами с субтитрами на испанском. Он считал, что, вполне вероятно, власти меня освободят и вышвырнут из страны. Обычная процедура. Мы заговорили о Мехико.
— Э, не можешь же ты поселиться в Мехико, — сказал он. — Мексика — это развивающаяся страна. Нью-Йорк — вот место для тебя.
— Нью-Йорк?
— Ну да, конечно. В Нью-Йорке живет больше испаноговорящих, чем в Гаване, ты не знал? А когда ты начнешь писать по-английски, весь город будет у твоих ног. В нем несколько тысяч издателей, сотни клубов, где выступают поэты, куча университетов, в которых захотят тебя послушать, сотни литературных журналов… Это самый большой культурный центр в мире.
У него началась ностальгия.
— Я познакомлю тебя с разными людьми, — продолжил он. — Ты слышал об Амири Бараке? В шестидесятые годы его звали Лерой Джонс, и он был одним из самых язвительных поэтов Нью-Йорка. Он приехал на Кубу в шестидесятом году и помешался… спасибо тебе, Лерой, говнюк, что я сижу здесь. Но я с ним хорошо знаком. Он тебе понравится.
Идея начала меня захватывать. В Нью-Йорке с 1880 года до рокового похода 1895-го жил Хосе Марти. «Я жил в чудовище и знаю его чрево», — написал он однажды. И где-то в США — в чем я был совершенно уверен — находилась Миранда.
Ко мне придет важный посетитель, сказали они. Я получил чистую тюремную одежду. Мне рекомендовали немного привести себя в порядок. Поэтому надзиратели проводили меня в общий душ, который обычно служил настоящим полем боя на ножах и кулаках и местом процветания содомии. Я редко осмеливался заходить туда. Мне выдали настоящий бритвенный нож и немного мыла. Было ужасно любопытно, для кого это я так наряжался.
Мой посетитель ожидал не в обычной комнате для свиданий, а в кабинете подполковника Очоа, зычноголосого руководителя программы перевоспитания в «Агуас-Кларас». Это была женщина, и я уже встречался с ней раньше: Кармен Кантильо, майор Управления государственной безопасности. Она прилетела в Ольгин исключительно для того, чтобы встретиться со мной. Она была застегнута больше, чем в прошлый раз, но это не имело никакого значения. Я не видел женщины и не вдыхал ее запаха два года. В кабинете имелся потолочный вентилятор — неслыханная роскошь, — ветерок от которого ласкал волосы и кожу и почти пьянил. Все это произвело на меня сильное впечатление, несмотря на то что майор Кантильо была повинна в моем нынешнем убогом положении. Зло побеждает полностью, когда заключенный начинает испытывать вожделение к своему тюремщику. Я сидел и таращился на ее бедра. Естественно, она это заметила.
— Рауль… — начала она, — я так понимаю, что тебе здесь не очень нравится?
— Оглянитесь вокруг, — ответил я. — У вас есть дети? Может, сын? Вы бы хотели увидеть его в местечке типа этого?
Она не ответила. Но я почувствовал, что получил преимущество. Зачем бы им посылать ее сюда, если бы не надо было спасать ситуацию, ставшую слишком сложной? Она предложила мне сигарету.
— Шлюха, от которой у тебя ребенок, — сказала майор медленно, — сбежала с Кубы. Насколько мне известно, она уехала вместе с двумя своими любовниками. Одного ей уже недостаточно. Как настоящая шлюха и gusana, она без колебаний бросила вашу дочь.
— Я знаю, — произнес я. — И что?
— Если хочешь, ваш брак можно аннулировать.
— И я смогу жениться на одном из местных чудовищ, вы хотите сказать?
Кармен Кантильо улыбнулась. Она открыла лежащую перед ней папку, раздувшуюся до огромных размеров. Если я успею состариться, то потребуется два майора Госбезопасности, чтобы ее переносить.
— В рапорте подполковника Очоа, — сказала Кармен, — написано, что у тебя наблюдается большой прогресс в области перевоспитания. Был, конечно, один инцидент, но мы не будем придавать ему значения. Поздравляю.
— Между нами: перевоспитание — это говно. Вы хотите получить попугаев? Пожалуйста. Пока мы едины, мы непобедимы. Пятилетний план предусматривает строительство ста тысяч новых жилищ к 1985 году. Мы требуем положить конец экономической блокаде и всем препонам для торговли, терроризму и внедрению американских шпионов и саботажников. Вперед, к окончательной победе!
— Просто великолепно, Рауль.
— Я способный попугай. Раулю дадут печенюшку?
— Ты хочешь увидеть свою дочь?
— Они порвали ее фотографию. Вы знали? Это единственное, что у меня было.
— Ты можешь воссоединиться с ней через несколько недель. Мы решили сделать тебе хорошее предложение, и я советую внимательно меня выслушать.
Я кивнул: конечно, я хотел послушать.
Договор предусматривал, что они скостят мне большую часть срока и позволят вернуться в Гавану. Они позаботятся о том, чтобы я получил квартиру — лучше предыдущей, — где смогу жить вместе с Ирис. Они предоставят мне подходящую работу. Она не обещает, что я смогу издавать книги, во всяком случае не сразу, но революция всегда найдет применение человеку, хорошо владеющему словом. Она сидела здесь, майор Кантильо с круглыми загорелыми бедрами, и обещала вернуть мне мою жизнь.
А цена?
— Доклад. Это все, что от тебя требуется.
— Доклад?
Она обрисовала правила игры. Здесь не было места переговорам. Я должен был выступить с докладом в Театре Карла Маркса в Мирамаре через шесть или семь недель. Там будут присутствовать пресса, радио и телевидение, а также высокопоставленные чиновники. В зал пустят публику. Текст моего выступления должен быть предоставлен прессе. Я должен сознаться в собственных преступлениях против социалистического государства и кубинского народа, выразить раскаяние и попросить прощения у народа и революции. Я должен рассказать, когда и как меня ввели в заблуждение, как контакты с иностранцами и агентами ЦРУ помутили мой разум и заставили написать стихотворения, которых сегодня я стыжусь. Я должен опровергнуть гнусную ложь о моем судебном процессе и об условиях в «Агуас-Кларас». Я должен рассказать, что меня кормили вкусной и питательной едой, что я часто бывал на свежем воздухе и что товарищи, отвечавшие за меня, вели себя уверенно, но с отеческой любовью и заботой. Потом я должен рассказать, как политическое перевоспитание в тюрьме помогло проложить новый курс для моей жизни и что я собираюсь посвятить ее остаток революции и тому, чтобы победить в борьбе с мировым империализмом.
— А в конце… — сказала она и улыбнулась. Почти застенчиво, словно предлагая мне что-то на грани закона. — …ты не думаешь, что было бы неплохо прочитать совершенно новое стихотворение? Мне кажется, публика будет в восторге.
— Совершенно новое стихотворение?
— Да. Тебе ведь несложно его написать. С точки зрения формы у тебя, естественно, полная свобода. И я думаю, оно должно быть об идеалах революции и о ее результатах, а закончить его нужно, поблагодарив того, кого надо, то есть El Comandante. Вполне возможно, он захочет послушать твое выступление. Как я знаю, ты уже читал для него.
Стало тихо. Скрип вентилятора был единственным звуком, раздававшимся в кабинете, и еще издалека, из барака, доносился приглушенный шум. Кого-то перевоспитывали криком, переходящим в ор, и я мог различить ритмичное: «Социализм или смерть!» Внезапно ветерок от вентилятора стал неприятным, моя кожа похолодела и стала влажной, словно у меня поднялась температура. А может, так оно и было. Вечно с нами что-нибудь не так.
Одно представление — вот и все, о чем она просила. Но такое унизительное, что после него я никогда в жизни не решусь посмотреть в зеркало. Такое унизительное, что я не смогу оставаться ни в Гаване, ни в каком другом знакомом мне месте. Может, в Нью-Йорке? Я подумал, что в этом гигантском городе можно спрятаться, в том числе и от себя самого.
Я спросил:
— Если я сделаю это, согласится ли министерство внутренних дел депортировать меня?
— Это лишено логики, — ответила она. — Почему ты просишь о прощении и восхваляешь народную борьбу за построение социализма и тут же бежишь, как паршивый gusano, поджав хвост? Для чего бы полностью реабилитированному человеку делать такое?
Я понял, что она имеет в виду. Это было нелогично. Если я соглашусь, то навсегда останусь на Кубе, совсем как Мутула. Я стану памятником стыду. Конечно, останется возможность бежать, но у меня было чувство, что за мной будут хорошо следить.
— Что скажешь? — спросила майор Кантильо.
— Можно еще сигаретку?
— Пожалуйста, — сказала она.
Я прикурил и сделал несколько глубоких затяжек. От никотина я вспотел еще больше: я уже давно не ел, а наедался досыта в последний раз два года назад. Я мечтал о простых вещах: поесть до отвала, ходить под чистым небом и смотреть на звезды, играть с Ирис, слушать ее болтовню, читать ей или рассказывать страшные истории, от которых она содрогнется. Все это я мог получить. Единственное, чего они не могли мне предложить, это достоинства.
