Флора Шрайбер - Сивилла
— После обеда я собиралась обметывать петли, — ответила Сивилла.
— Сегодняшний день для всех вас должен стать удачным, — предсказала доктор Уилбур.
— Я — это только я, — настаивала Сивилла.
— Все вы — это только вы, — пророчески произнесла доктор.
Впрочем, это пророчество не излучало оптимизма относительно сроков интеграции. Случившееся во время сеанса произошло спонтанно и выглядело впечатляюще, однако доктор не знала, каково его истинное значение. По-видимому, Пегги Лу воссоединилась со спящими Сивиллой, Вики и Рути не с помощью гипноза, а самопроизвольно. Доктор не говорила: «Пегги Лу, я хочу, чтобы ты встретилась с Сивиллой». Это сама Пегги Лу сказала: «Я — Сивилла. И Вики тоже». Поскольку спонтанное слияние произошло в гипнотическом состоянии, объединилась она со спящей Сивиллой, а не с бодрствующей. Доктор решила, что наиболее разумным будет подождать и посмотреть, что произойдет дальше с этой стихийной интеграцией.
Между июлем 1960 года и началом января 1962 года продолжался анализ, в ходе которого разрешались застарелые конфликты и начинали размываться массивные отложения прошлого. Одновременно эти два с половиной года были периодом напряженного ожидания какого-то крупного события, способного сделать Сивиллу одной личностью.
30. Исцеляющая ненавистьВ тот январский день 1962 года, когда Сивилла и доктор Уилбур ехали по Уэст-Сайд-хайвей на одну из ставших в последнее время частыми выездных встреч, пациентка была вялой, равнодушной. Обычно она с радостью включалась в личное общение с доктором, но в этот хмурый день депрессия приглушила энтузиазм.
Доктор предположила:
— У вас плохое настроение, потому что вы сердитесь и обращаете свой гнев против себя. Возможно, это связано с вашей матерью.
— От этого мне не легче, — раздраженно ответила Сивилла. Отвернувшись к окну, она ясно дала понять, что вопрос закрыт.
Руки доктора Уилбур лежали на руле, глаза ее следили за автомобилями, идущими впереди, но мысли были сосредоточены на непроницаемой преграде, которая до сих пор четко разделяла сознательную и подсознательную сферы Сивиллы. Практически все остальные «я», представляющие собой подсознание, энергично выразили свою ненависть к Хэтти Дорсетт, ненависть, которую Сивилла тоже проявила в сновидении о матери-кошке. Однако ни реакции других «я», ни собственное поведение в этом сновидении не просочились в сознание Сивиллы.
Теперь, когда разрыв между внутренней правдой и внешним осознанием стал очевидным, наступил, по мнению доктора Уилбур, самый подходящий момент для прямой атаки на ту удушающую силу, которая не позволяла Сивилле стать единым целым.
— Сивилла, — сказала доктор, положив ладонь на плечо Сивиллы.
— Да? — неохотно отозвалась та.
— Вы не будете возражать, если я загипнотизирую вас, чтобы выявить источник вашей депрессии?
Сивилла посмотрела на доктора с сомнением:
— Прямо здесь?
— Прямо здесь, — был решительный ответ.
На фоне гудков автомобилей и рева моторов поплыли гипнотические заклинания. Когда сознание угасло и Сивилла погрузилась в сон, она впилась ногтями в обивку сиденья и пробормотала:
— Если у тебя есть мать, ты должна любить и уважать ее.
— Но не в тех случаях, когда она не заслуживает любви или дает основания не уважать ее, — сказала доктор.
— Я хотела, чтобы она была довольна, потому что она была моей матерью, — тихим, напряженным голосом произнесла Сивилла. — Но мне это не удавалось. Она говорила, что я странная. Когда я вспоминаю о ней, мне становится душно и хочется плакать. Она привязывала меня. Было ужасно больно. Она всегда делала такие вещи… жуткие вещи…
Голос Сивиллы задрожал, она вздрогнула всем телом.
— Сивилла? — тихо окликнула ее доктор.
— Я совсем запуталась. Ничего не понимала. Держала все внутри. Черная полоса, и в ней круглая дыра. Я вижу ее сейчас.
Молчание. Низкий мучительный стон. Доктор Уилбур затаила дыхание. Она понимала, что Сивилла, подобно хирургу, нацелившему скальпель для решающего надреза, готова сделать откровенное признание, касающееся ее травмы. Сивилла заговорила громче:
— Я внушала себе, что люблю мать и только притворяюсь, будто ненавижу ее. Но это не было притворством.
Ее голос прервался. Наступил кризисный момент.
— Я действительно ненавидела ее — с тех пор, как помню себя.
Сивиллу захлестнуло чувство ненависти, она задыхалась:
— Я ненавижу ее. Всякий раз, когда она меня мучила, я мечтала схватить ее за горло. Или что-нибудь другое. Зарезать ее. Много раз я хотела ее зарезать. Ее фигурки, протк нутые гвоздями. Я никогда не делала этого дома. Иногда в школе, а иногда в хозяйственном магазине. Но мне хотелось делать это. Хотелось. Когда она умерла, я сначала подумала, что это я убила ее. Я так долго хотела этого. Я хотела убить свою мать.
Внезапно доктор Уилбур увидела, как взрыв ненависти, просачивающейся из подсознания, вторгается в сферу сознательного. Это внутреннее движение толкнуло Сивиллу вперед. Доктор Уилбур удержала ее от удара о приборную доску. Но она не могла — и не стала бы, даже если бы могла, — сдерживать этот поток ненависти, крещендо коротких отрывистых фраз:
— Я ненавижу ее. Я ненавижу эту суку. Я хочу убить свою мать. Даже если она моя мать. Я хочу, чтобы она умерла! Я ненавижу ее, вы слышите? Я ЕЕ НЕНАВИЖУ!
Сивилла ударяла кулаками по приборной доске. Обратившись внутрь себя, она извлекла наружу тот гнев, наличие которого отрицала со времени пребывания в больнице Святой Марии, когда изначальная Сивилла прекратила свое существование.
В автомобиле воцарилось молчание, нарушаемое лишь доносящимися снаружи гудками машин, визжанием шин автомобиля, у которого спустило колесо… Совершенно не обращая внимания на происходящее вокруг, доктор Уилбур осознавала тот факт, что первичный корень травмы, вызвавшей исходное расщепление личности, только что был разрушен. Доктор решила разбудить пациентку.
— Похоже, я не очень хорошо думала о своей матери, — таковы были первые слова Сивиллы.
Изумленная тем, что пациентка запомнила происходившее, доктор Уилбур возразила:
— Напротив, вы думали о ней хорошо. И отчаянно хотели заставить ее полюбить себя.
Криво улыбнувшись, Сивилла ответила:
— Желание убить свою мать вряд ли можно отнести к нежным чувствам.
Еще более поразившись тому, что пациентка помнит многое из сказанного ею в состоянии гипноза, доктор поняла, что в анализе пройдена важная веха. Сивилла не только помнила то, что говорила под гипнозом, но вспомнила и приняла как свое «убийство» Майком самодельной фигурки Хэтти Дорсетт. Эти два события, дополнявшие фундаментальный факт признания ненависти к Хэтти, столь важный для выздоровления, представляли собой огромные шаги на пути к интеграции.
Впервые с тех пор, как ей исполнилось три с половиной года, Сивилла смогла проявить свой гнев. Таким образом уменьшалась потребность в других «я», которые имели дело с гневом, и теперь эти «я» частично интегрировались с Сивиллой. Теперь, когда пожелание смерти, принадлежавшее Марсии, стало желанием Сивиллы, появилась возможность сближения Марсии и Сивиллы. Но наиболее примечательным было то, что как только у Сивиллы восстановилась способность испытывать гнев, очистились пути для выхода иных эмоций. Сам акт выражения гнева по отношению к Хэтти Дорсетт сделал Сивиллу женщиной с нормальными эмоциями. Сивилла начала продвигаться от ущербности к цельности.
Хэтти Дорсетт, которая никак не умирала до тех пор, пока Сивилла не убила ее своей ненавистью на Уэст-Сайдхайвей, перестала быть главным препятствием на пути к выздоровлению дочери.
Освобождение Сивиллы произошло почти мгновенно. Оно драматическим образом заявило о себе через несколько недель, когда она приехала с визитом к отцу в Детройт. Сивилла сидела на диване на террасе, когда Уиллард присоединился к ней. Сначала она по привычке ожидала, что он спрячется за своим «Архитектурным форумом», и когда вместо этого он сел рядом с ней, явно готовый выслушать все, что она скажет, она впервые не почувствовала препятствий к разговору с ним.
— Когда мне было шесть лет и у тебя случился неврит, — услышала она себя в потоке воспоминаний, властно нахлынувших на нее вскоре после начала разговора, — ты впервые позволил мне приблизиться к тебе.
Лицо Уилларда невольно исказилось, когда он тихо ответил:
— Я не понимал, что все было так.
— Когда в ту зиму мы уехали на ферму, — безжалостно продолжала она, — наша близость усилилась. Но как только мы уехали с фермы и ты вернулся к своей работе, а я пошла в школу, мы снова превратились в чужих людей.
Взволнованный и смущенный, Уиллард Дорсетт ответил:
— Я давал тебе все. Хороший дом, хорошую одежду, игрушки. Уроки гитары. Я делал все это, потому что заботился о тебе.
