Дина Рубина - Вот идeт мессия!..
Витя не сразу испугался. Вначале он решил, что это заблудший клиент престижного салона «Белые ноги». Поэтому приветливо проговорил на иврите:
– Эй, приятель! Ты слегка припозднился. Блядям тоже покой нужен.
На что странный тип, не отрывая пристального взгляда от Витиного живота, проговорил вдруг по-русски негромко, внятно и страстно:
– Сын человеческий!
Так, подумал Витя. Прелестно. Вот идет Машиах. .
– Я послан к сынам Исраэля, к коленам непокорным… – продолжал тот наизусть, – речей их не убоюсь и лиц их не устрашусь, ибо они – дом мятежный…
Витя и тут все еще не испугался. Имелся у них с Зямой кое-какой опыт по очистке помещений от Мессий.
– Что вам, собственно, угодно? – необычайно деликатно спросил Витя.
– Мне? Посцать, – сказал Машиах вежливо. – Пусти меня, сын человеческий! Я вижу цель свою за твоей спиной.
Витя вздохнул.
– Ссыте на здоровье. На улице, – не менее вежливо посоветовал он, правильно (редакторская привычка) выговаривая это слово. – Ночь ведь, ни души, свежий воздух. И так далее…
– На улице?! – тихо и тоже необыкновенно кротко спросил Машиах. – Ты что, бля, тебя где воспитывали?!
Вите стало нехорошо, муторно. Он было попробовал свой фирменный способ усмирения – смотрел Машиаху промеж глаз, в точку над переносицей, но тут выяснилось, что и сам Машиах ему промеж глаз смотрит. К тому же тот, не умолкая, продолжал цитировать пророков, пересыпая их речения словесами, стилистически этим речениям абсолютно не соответствующими.
– Отопри мне, сын человеческий! – попросил он опять. – Ты щас у меня выпью завоешь и вепрем побежишь.
А ведь побегу, подумал вдруг Витя с тоской и страхом бегучим такой мерзлотной силы, что у него восстали волосы на животе. А газета тут без меня погибнет, ведь Зяма в «кварке» не работает и верстать не умеет…
Но он взял себя в руки. Какого черта, подумал он, умирать тут от страха при виде какого-то говенного Мессии! В конце концов решетку же он не выломает.
И тогда Витя сказал, себе на погибель:
– Что ж вы сквозь решетку не проходите, если вы Машиах?
На что полуголый с легкой досадой в голосе проговорил:
– Да что – решетка! Дело разве в этом… Пройти-то не фокус. Смари, земеля: ото так мы от-пи-ра-ем… – Просунув руку между толстыми железными прутьями, он как-то – glissando – скользнул пальцами по амбарному замку (с которым каждое утро Витя мучался, как проклятый), и тот распался и с грохотом обрушился на пол, – и ото так мы сцым, – продолжал Машиах, толкнув коленом решетку и явно направляясь в сторону туалета…
Витя шатнулся на волнистых, как водоросли, ногах к двери их офиса, впал внутрь, навалился на дверь непослушным телом и вязкими кисельными пальцами дважды повернул ключ в замке. Пот струился ручьем между его грудями, стекая по животу блестящей широкой дорожкой.
Минут тридцать он подпирал обреченно дверь, ожидая, что непризнанный им Мессия толкнет ее и так же легко войдет в их комнатушку – полуголый, татуированный и прекрасный – для продолжения дискуссии.
Но в коридоре все было тихо, и даже из туалета не донесся шум спущенной в унитазе воды. Надо полагать, справив малую нужду, Мессия посчитал эту бытовую заботу недостойной своего царского сана.
Тогда Витя плюхнулся в кресло перед компьютером, при этом перевернув нечаянно таз с водой, и стал растирать ладонью левую сторону груди, подбадривая и подгоняя свое спотыкающееся сердце. Перед его глазами над «Макинтошем», привинченная к полке со словарями, висела реликвия из старой разбитой Витиной колымаги: металлическая пластинка с текстом дорожной молитвы, какую здесь присобачивают на переднюю панель каждого автомобиля.
Непривычным голосом безбожник и богохульник Витя прочел ее трижды. Но эта исполненная кротости и сдержанной мольбы молитва оказалась слишком постной для страшного, раздирающего грудь его отчаяния.
– Господи, прости меня! – рыдающим голосом выкрикнул Витя в экран компьютера. Он разевал рот, как рыба, пытаясь глотнуть воздуху. – Господи, прости меня за все! За Наташку, за ее мытарства, за ее аборты, за Иоську, за развод! И за Юлю… И за Юлю прости меня! Прости меня, Господи, суку окаянную!!!
39
Ужас и омерзение, ужас, омерзение и вонючий запах козлиной шерсти во рту – вот что почувствовал Рабинович, еще не открыв глаза, но все поняв сразу: утро. Иом Кипур. Все кончено…
Проспал он, вероятно, немного, потому что синий квадрат неба в черной оконной раме еще не утратил эмалевого оттенка новой кастрюли, а лаковые мясистые листочки плюща, заглядывающего в спальню, были освещены мягким утренним солнцем.
Рабинович вспомнил сразу все в том отвратительном комплексе событий, каким он должен был выглядеть с точки зрения Высшего Судии: безнравственное суетное сборище – «собрание нечестивых», пьянка с близнецами, драка, пожар, козел, полиция.
Да, вытаскивать Доктора из оврага ему помогала приехавшая в конце концов полиция.
Вот вам, пожалуйста, иллюстрация к надоевшей всем теме – «ментальность». Эти недоделанные аборигены кротко перенесли салютные залпы идиота-пиротехника, вопли и музыку, пожар, наконец! Что вывело их из себя? – блеянье старого козла. Они звонят в полицию и сообщают, что жильцы шхуны «Маханэ руси» всю ночь мучают животных. Скажите – евреи они после этого? А вы говорите – «ментальность».
Рабинович не хотел подниматься. Вообще-то после всего он и жить не хотел, но – пришлось.
Минут десять он чистил зубы, испуская стоны, рыча и пытаясь понять – зачем он кусал несчастное животное?
Потом завернул в полиэтиленовый пакет чистое полотенце, мыло и смену белья, спустился по лестнице в гостиную и, аккуратно переступая с пятки на носок, пересек омерзительно мокрый ковер на полу.
В кухне жена Роксана жарила оладьи. Она взглянула на пришибленного мужа и сказала:
– Сева повесился.
– Боже мой! – ахнул Рабинович. – Удачно?
– Нет, – сказала она, переворачивая на сковороде оладью. – Ангел-Рая вынула его из петли. Вовремя заглянула – а он висит. Теперь в больнице.
– Бедняга, – вздохнул Рабинович и подумал – может, повеситься?
– Я – в микву, – сказал он и вышел во двор. На него обрушилась такая радость бытия, вбирающая в себя и обнимающая сразу весь белокаменный, чешуйчатокрыший, арочный, ступенчатый городок, – маленький их Толедо на вершине горы.
Так играл в утреннем свете красно-черный кирпич дорожек, такие синие тени падали на отполированные плиты желтого, розового и серого камня стен и площадок, так живописно свисали с каменных, крупнозернистой кладки оград гроздья вишневых и розовых соцветий бугенвиллии, так пахли кусты олеандров…
