Мария Метлицкая - Миленький ты мой
– Скажите, а… ее… похоронили?
Следователь удивленно посмотрел на меня:
– Ее? В смысле, бабушку вашу? Да нет… Думаю, что нет. Тело востребовано не было. Вы говорили, что она одинока? Совсем никого?
Я кивнула.
От выдохнул:
– Ну! Вот видите! Кому затребовать-то? Выходит, что некому… И значит, все будет по закону – ну, как положено.
– Послушайте! – Я подошла к его столу и наклонилась. – По какому закону? Да, она – человек одинокий. Но! Есть же могила ее мужа, в конце концов! Есть семейное место, на Новодевичьем, кстати! У вас же оно самое-самое?
Улыбкин молчал.
– Она ведь актрисой была! Довольно известной когда-то актрисой! А он, ее муж, Краснопевцев, – известный художник! По какому такому закону? – наседала я на старшего следователя, краснея от возмущения.
– Ну… – вздохнул он, – про самое-самое – правда! А вот насчет «у вас»… – Он горько усмехнулся. – У «нас» – это в поселке Верхняя Санарка, что в Челябинской области. Обычный деревенский погост. Где лежат мои папа и мама…
Мы помолчали. И вдруг он сказал:
– А вы правы, Лидия Андреевна! Не по-человечески как-то выходит… Пусть вы не родственница, но… Зачем же ее как безродную, в общей могиле? В общем… – он помолчал, – я вам помогу. Сможете подождать меня в сквере напротив?
Я молча кивнула.
Потом вышла на улицу и замерла от восторга.
Пусть надо мной висело низкое, серое, мрачное небо. Пусть отвратительными голосами галдели вороны. Пусть пробирал до костей резкий и колкий ветер. Пусть! Но это была жизнь! И я была в ней совершенно на законных правах!
Я вышла за ворота и увидела сквер. Народу там было совсем немного – погода к гулянью не располагала. А мне было прекрасно!
У перехода я купила эскимо и быстрым шагом перешла дорогу. Скамейка оказалась влажной от недавнего дождя, но воздух был свеж и душист – так мне показалось.
Я села на скамейку и развернула мороженое. Откусив первый кусочек, я почувствовала невероятное блаженство, которое, как мне казалось, не испытывала никогда раньше. Мимо прошел молодой парень и, глядя на мое блаженное и довольное лицо, поежился: сидит же какая-то дура на мокрой скамейке и ест мороженое! Видно, свихнулась! Сидит под ледяным ветром и балдеет! Во дура-то! Самоубийца!..
А я и балдела! Я была счастлива! Как немного, оказывается, нужно для счастья!
Или много? Свобода.
Улыбкин подошел минут через двадцать.
– Замерзли? – поежился он.
Я только пожала плечом.
– Ну, двинули?
Я кивнула.
Мы сели в его машину – скромный и далеко не «юный» «Фиат». В машине было довольно неряшливо – пустые пачки от сигарет, куча разных бумаг, какие-то пакеты, несколько книг и газет, ополовиненная бутылка воды, в прозрачном пакете – подсохшие полбатона, пачка быстрой лапши.
Странно… – подумала я, – а с виду аккуратист…
Улыбкин, кажется, смутился, перехватив мой удивленный взгляд.
– Да некогда все… – коротко бросил он.
Я не ответила и стала смотреть в окно. А мне-то какое дело? Мне надо сделать то, что я должна. Все! Поможет – большое спасибо! А бардак в его машине… мне как-то до фонаря.
Мы подъехали к высотке, где прошли последние месяцы моей жизни. Жизни с ней.
Вошли в подъезд, и консьержка, самая противная и въедливая из всех – кажется, Дарья Ивановна, – быстро глянула на него своим опытным и прозорливым оком. И… ничего не спросила. Вот чудеса! Обычно она устраивала настоящие допросы с пристрастием.
На меня она даже не посмотрела.
На двери все так же, крест-накрест, висела бумага.
Улыбкин громко вздохнул и сорвал ее. Сунул ключ в замок и отпер дверь.
– Входите! – сказал он. – И… собирайтесь!
Я кивнула и прошла в комнату Лидии Николаевны. По сторонам я старалась не смотреть – ни на ее кровать, ни на кресло, ни на тумбочку, где лежали ее книги, ее очки и стояли ее лекарства.
Я открыла шкаф и стала «листать» ее вещи. Темное платье, шелковый шарфик, нижнее белье, черные лодочки без каблука… Ну, кажется, все! Господи! А документы на могилу?
Они лежали у нее в тумбочке. Лидия Николаевна мне их показывала как-то. А я еще смотреть не хотела… Она настояла: вот здесь, Лида! Вы меня поняли?
Следователь Улыбкин дожидался меня, стоя в дверном проеме, и молча наблюдал. Заметив его, я смутилась.
– А я… могу забрать свои вещи? – спросила Улыбкина.
Он молча кивнул. Я зашла в кабинет и оглянулась – мой следователь за мной… не последовал.
Я быстро побросала в чемодан свои тряпки и, оглянувшись, засунула руку под жесткий валик дивана – там был мой схрон, где я держала свои жалкие сбережения. Я вытащила конвертик с деньгами и сунула в сумку.
Выдохнув, я вышла в коридор и сказала:
– Можем идти. Я готова.
Улыбкин стоял посредине гостиной и разглядывал картины на стенах.
– Красиво тут… было! – грустно сказал он. – Когда-то было. А вот сейчас…
Он замолчал.
– А квартира роскошная, да… Жалко, что вам не досталась!
Я с удивлением глянула на него:
– Жалко? Смешно!.. А почему, собственно, она должна была мне достаться?
Я пожала плечами и пошла к выходу.
Он – следом за мной.
Потом он запер дверь и прихлопнул ладонью бумагу с печатью.
Мы молча сели в лифт и молча вышли на улицу.
– А теперь снова, увы, туда… – сказал Улыбкин. – Надо передать одежду и все это оформить.
И мы поехали.
Все, что необходимо в таких случаях, было совершено довольно быстро – дело налаженное, что говорить. После морга мы поехали на кладбище. Вместе.
Я не задавала вопросов, хотя сильно удивлялась: зачем он едет со мной?
В кладбищенской конторе был народ. Много народу. Но следователь Улыбкин зашел в кабинет к начальнику, и все решилось минут за десять.
Похороны были назначены на завтра, на десять утра.
– Вот, – хмыкнул он, – пользуюсь служебным положением! – и при этом качнул головой, словно осуждая себя.
Мы вышли на улицу. Ветер утих, и небо очистилось от облаков.
– Ну, а теперь… вы куда? – смущенно спросил следователь Улыбкин.
– Куда-нибудь… – ответила я и пожала плечами.
– Послушайте! – Он сморщил лоб и чуть покраснел. – А вы, наверное, тоже голодная? Я, если честно, как волк!
И он с испугом посмотрел на меня:
– А может… Пойдем, поедим?
Я растерялась. А впрочем… Почему бы и нет? В конце концов он так мне помог! Да если б не он… И есть, кстати, я хотела не меньше его.
Я пожала плечами и кивнула.
И мне показалось, что он обрадовался.
– Не люблю есть в одиночестве, – словно оправдался он.
Минут через десять мы притормозили у какой-то кафешки со смешным названием «Пельмешки – Варенички».
– Пойдет? – спросил он.