Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 11 2009)
Так и на сцене Большого театра в этот вечер солисты являли примеры самодостаточного мастерства, игру мускулами, предлагая пищу не столько для сердца, сколько для зрения.
А потом началась «Поэма экстаза», где все эти же самые солисты влились в общую массу, вот те же самые исполнители, что час назад блистали в свете софитов, утопили тщеславие в коллективных усилиях, из-за чего Скрябин начал подниматься как на дрожжах. Развиваясь и развившись к финалу в храмовую гору, которой к коде придавило, кажется, всех.
Плетнев, понятное дело, работает «обыкновенным волшебником»: поджав губы, с невозмутимым видом машет палочкой, при этом выдавая исполнение редкостной мощи и силы — точно запуская космический корабль.
Сначала, пока отходят первая и вторая ступени модернистской вседозволенности, вся эта мощь возникает в сольных выступлениях трубача Владислава Лаврика, а затем вибрирующий отрыв, нарастающий вместе с нарастанием звучания, набирает окончательную мощь и, выдав финальный протуберанец, оставляет без сил всех — и слушателей, и исполнителей, и самого Плетнева, который, несмотря на овацию, дает сигнал оркестрантам расходиться...
Четверг. Фортепианный концерт Чайковского, Вторая симфония Шумана
Первым человеком, замеченным мной в фойе перед началом концерта, оказался вчерашний флейтист Максим Рубцов, в модных кроссовках и рваных джинсах, которые шли ему больше концертного одеяния. Улыбался и веселился он точно так же, как и вчера на сцене, из-за чего стало особенно приятно: значит, не педалировал зажим, но вел себя естественно…
…Плетнев, разумеется, романтик, не важно, последний ли или же очередной, однако сразу видно, насколько ему близка та или иная музыка из романтического репертуара. Неуловимые движения тела пододвигают Плетнева-дирижера к окончательному слиянию с оркестром и музыкой.
Если сидеть на концерте сбоку, то можно увидеть, как он лицом комментирует впечатление от игры, воспринимаемой им как личные обстоятельства.
Ведь основные темы раннего романтизма (бегство энтузиаста в экзотические обстоятельства, двоемирие, в которое попадаешь точно за зеркальную амальгаму), собственно, это и его тоже...
Минувший концерт РНО он так и выстроил — как последовательный разворот трех этапов романтического движения, хотя и в обратной перспективе.
Финальная «Поэма экстаза» здесь отвечала за грозовой и неспокойный период «бури и натиска», затем через славянофильские мотивы в концерте для валторны Глиэра Плетнев перешел к срединной необходимости «крови и почвы».
Ну а начало, ознаменованное исполнением Моцарта, отвечало, видимо, за сытый, обуржуазившийся бидермейер.
Особенно Плетневу близок Чайковский, с которым Плетнев себя явно отождествляет, но и Шуман ему не чужой.
Я ждал этого концерта больше других, забыв об одном из самых важных правил восприятия: ничего не предвкушать заранее. Возможно, поэтому нынешний концерт проскочил для меня вхолостую.
Но, возможно, в этом «виноват» и нынешний солист — английский пианист Стивен Хаф, исполнивший Первый концерт Чайковского скучно и без каких бы то ни было событий (не говоря уже о каких бы то ни было откровениях).
Стала очевидной разница между приглашаемыми исполнителями и солистами, выращенными в недрах оркестра. Если Алексей Серов или Владислав Лаврик сливаются с оркестром, как бы продолжая звучание и, таким образом, делая его более объемным, то здесь игра Стивена Хафа противопоставлялась многоступенчатым уступкам, на которые шел Плетнев.
Сам выдающийся пианист, Плетнев хорошо понимает, что и как нужно сделать для того, чтобы предъявить солиста в лучшем виде — как на хорошо декорированном блюде. Отступая постоянно назад, стушевывая звучание и делая звук рассеянным, он, впрочем, так ничего и не добился: сухопарый Хаф, похожий на человека в футляре, играл свою игру про что-то свое.
Там, где Хаф замолкал и вступал оркестр, чаемая задушевность начинала проступать изморозью на стекле, однако уже первые пассажи громкого, как тапер, исполнителя гасили всю эту красоту напрочь.
Особенно очевидным это несовпадение оказалось во второй части, где симфонического звучания чуть больше и оно поэтому может оставить ощущение целостности. Однако, по контрасту с забиванием гвоздей, часть эта, неожиданно тихая, начала расползаться и провисла, никак не поддерживаемая акустикой зала Новой сцены.
Был, конечно, шанс отыграться во втором действии, но отчего-то Плетнев забыл про свою фирменную любовь к паузам и замедлениям, позволяющим прочувствовать каждую фразу, сразу же взял угарный темп, из-за чего Вторая симфония Р. Шумана стала падать вниз непережеванными кусками, истекая клюквенным соком.
Трепетное сфумато, которым Шуман и ценен, оказалось скомканным; слишком быстро Плетнев прорывался к адажио третьей части, чтобы зыбкая взвесь смогла зафиксироваться или хотя бы сформироваться.
Жесты дирижера можно было трактовать как команду «бери больше, кидай дальше», он словно бы брал рукой, свободной от палочки, умозрительно звучащие куски и швырял их, точно царственные бисквиты, к горизонту и за линию горизонта.
Но ведь и третью часть, без какого бы то ни было контраста, прогнали с ветерком и свистом, будто промчались на лошадях табором и исчезли за поворотом. Хорошего много не бывает, и вчерашнее потрясение от исполнения «Поэмы экстаза» оказывается расплатой за то, что четвертый концерт Большого фестиваля РНО сильных ощущений не принес.
Суббота. Гетти, Чайковский, Моцарт
Музыку Гордона Гетти РНО играет не в первый и даже не во второй раз. Однако дело здесь не в качестве композиторской работы, но в его происхождении — Гордон Гетти происходит из знаменитого калифорнийского семейства богачей и филантропов, чем, собственно, и объясняется включение в безупречную программу Большого фестиваля РНО «мировой премьеры» балета «Заклятие дома Эшеров», поставленного по мотивам новеллы Эдгара По Владимиром Васильевым.
Известный танцовщик выступал здесь как хореограф-постановщик, как автор сценографии и как автор акварелей, постоянная смена которых оказалась главным элементом оформления спектакля.
Психоаналитическая основа внимания Гетти к тексту По, которого называли последним романтиком, опоздавшим родиться вовремя, очевидна: умершие родственники как духи прошлого (их в получасовом спектакле олицетворяли четыре пары миманса, разодетые в костюмы разных народов и эпох) не дают возможности Маделине Эшер (Анжелина Воронцова) выйти замуж за школьную любовь — светлоликого и белокостюмного Эдгара (Артем Овчаренко).
Между ними, для придания зрелищу драматургического напряжения, воткнут черный человек — Родерик (Ян Гордовский), олицетворяющий то ли силы зла, то ли проклятья, — ведь, согласно поверью, Маделина должна выбрать в женихи только кровного родственника, иначе всем Эшерам грозит гибель.
Реализации этой хроники объявленной смерти и посвящено танцевально-музыкальное действо.
Однако на качество музыки (и, соответственно, танцев) кровная заинтересованность Гетти в результатах никак не повлияла. Любительская музыка, лишенная внутреннего конфликта или внятно рассказанной истории (несмотря на то что Гетти явно или неосознанно ориентировался на советские драмбалеты), задает тон точно такой же невнятной хореографии, событий в которой хватило бы на пятиминутный эскиз, но никак не на полноценный балет. Вот Васильеву и пришлось размазывать несколько постоянно повторяющихся па в симметричные и асимметричные дуэты и соло.
Плетневский оркестр рассадили у задника в глухоту, оголив авансцену, из-за чего казалось, что для танцев места не очень-то уж и много. Хотя, возможно, ощущение толкучки и ненужной суеты возникало из-за того, что артисты плохо понимали поставленные перед ними задачи. Старались, конечно, как могли опытные профессионалы, но ведь выше головы хореографа-постановщика и двухметрового, нескладного автора партитуры не прыгнешь.
За дирижерский пульт сам Плетнев не встал, передоверив «мировую премьеру» другому, и тем самым косвенно выразил свое отношение к происходящему.
Несмотря на то что очевидно: когда дирижирует не Плетнев, то даже такой высококлассный оркестр, как РНО, звучит иначе. Стерто. Вот так он и звучал, соединяя, казалось бы, несоединимое: начинаясь как модернистское разливание диссонансов и пройдя в своем развитии сквозь пласт невнятно-ватной повествовательности в духе прокофьевской «Золушки», в финальных номерах исполнение впало в отчетливый минимализм с медленным изменением одних и тех же повторяющихся волн-фраз.
