Илья Эренбург - Падение Парижа
Они ехали медленно: дорога была забита – танки, тягачи, лошади. Все это двигалось навстречу. И Леридо несколько успокоился:
– Наконец-то они поняли, что без подкрепления нельзя ликвидировать прорыв!
Возле Шарлевиля машину остановили солдаты; что-то выкрикивали. Увидев генерала, притихли. Леридо спросил:
– Что случилось?
Кто-то позади нерешительно ответил:
– Немцы…
И сразу все завопили:
– Десант… Убили начальника станции…
– Парашютисты!..
– Двух офицеров застрелили!..
Леридо привстал, гаркнул:
– Тише! Куда направляетесь?
Солдаты молчали. Моро усмехнулся:
– Дело ясное – дезертиры.
Тогда с земли раздался крик, похожий на лай:
– Что, генерал, удираешь?
Леридо не потерял самообладания:
– Молчать!
Он поглядел на обидчика и увидел, что солдат ранен – земля кругом была в крови. Леридо распорядился:
– Меже, мы его довезем до перевязочного пункта.
Раненого посадили рядом с шофером; он молчал; глаза были закрыты.
Напрасно Меже гудел; густой толпой шли беженцы. Многие гнали скот. Приходилось пробиваться сквозь стада. Крестьянские телеги плелись в два ряда. Леридо начал нервничать:
– Так мы никогда не выберемся. Это паника, вот что!
Меже остановил машину, прислушался. Генерал выглянул в окошко – бомбардировщики… Беженцы и солдаты рассыпались по полю, спрятались в рощице. Ехать дальше было невозможно: телеги, коровы. Отошли в сторону; полковник лег; его примеру последовал Меже. Леридо счел это унизительным; стоя, он глядел на небо, маленький, но величественный. Девять самолетов…
– Летают они аккуратно…
Одна из бомб упала на рощу. Когда они садились в машину, генерал увидал на носилках девочку лет шести-семи: осколок бомбы оторвал ноги. Леридо высморкался и тихо сказал полковнику:
– Какой ужас!
Потом он обратился к раненому солдату:
– Ну, как поживает наш герой?
Солдат молчал. А вскоре после этого Меже спросил:
– Разрешите выкинуть? Наваливается, мешает…
– Да вы с ума сошли! Выкинуть раненого?
– Он кончился… Холодный.
Труп солдата качался, и сзади казалось, что человек засыпает.
Они остановились перед железнодорожной станцией: Меже хотел набрать воды. На платформе валялись снаряды. Леридо вышел, проверил:
– Для сорокасемимиллиметровых. А вы говорили, что их нет… Вот вам! Но почему они здесь?.. Неслыханный беспорядок!
Обошли всю станцию, но никого не встретили. В комнате телеграфиста на полу сидел босой солдат; что-то жевал. Увидав генерала, он перепугался, стал обуваться. Леридо спросил:
– Какого полка?
– Сто семьдесят третьего. Ногу натер, отстал.
– Где винтовка?
Солдат не ответил.
– Где начальник станции?
– Все разбежались. Говорят, что немцы рядом… На мотоциклах… Страшно!..
Он хныкал, как ребенок. Леридо брезгливо поморщился.
Набрали воды; поехали дальше. Генерал молчал. А когда они подъезжали к Ретелю, он вдруг сказал Моро:
– Война проиграна, вот что! Не знаю, что придумают депутаты. Это авантюристы и неучи, во главе с Рейно. А мы теперь можем умыть руки: мы сделали все, что могли. Как говорили римляне, пускай другие сделают лучше.
17
Деревушка, где стоял батальон, была за тридевять земель от беспокойного мира. Крестьяне жгли можжевельник, коптили окорока. Мудро, как древние богини, глядели на грузовик тучные коровы. Зеленели люцерна и клевер.
Когда приносили газеты, солдаты накидывались на последнюю страницу; их не занимали ни потопленные тонны, ни бои за Тронгейм; они жадно перечитывали хронику происшествий, объявления. Где-то остались театры, кафе с людными террасами, женщины, много веселых, нарядных женщин.
Андре не тосковал о Париже. Сын нормандского крестьянина, он как будто нашел себя в этой медленной, тягучей жизни. Если и вспоминал прошлое, это были смутные, призрачные образы: улыбка Жаннет или ненаписанные холсты – пепел домов, сизая Сена.
Солдаты обжились, подружились с крестьянами. Живер писал стихи зеленоглазой девчонке; сравнивал ее с Горгоной. Лорье раздобыл флейту; играл на свадьбах. Нивелль в деревенском кафе, как человек сведущий, доказывал хозяину, что вермут «крюсификс» куда выгоднее «сензано». Ив говорил: «Земля здесь хорошая…» Открывал рот, удивлялся – земля оказалась хорошей повсюду. Андре был общим любимцем. С той же неловкой улыбкой он отдавал Иву последнюю щепотку табаку и рисовал Живера – «для невесты».
Ротный командир лейтенант Фрессине в мирное время был фотографом: снимал молодоженов, новорожденных, провинциальных львиц. Это был добряк, ворчливый и чересчур чувствительный. Он рассказывал солдатам о Вердене: «Люди были другие – глупее, но порядочнее…» Солдаты вежливо улыбались: они не верили в героизм, не хотели славы, не связывали своей судьбы с непонятной чужой войной. И Фрессине по ночам думал: «Разве это армия? Разобьют нас в прах. А Даладье ничего не видит…»
Колосилась пшеница. Молодые телята стали рассудительней; в их глазах проступала ранняя меланхолия. Начались жаркие дни. В кафе солдаты теперь заказывали не грог, но пиво; заводили патефон; пластинок было мало, и сиплый тенор неизменно стонал: «Да, да, да, это не кончится никогда…» Все подпевали. Ив думал о своем белом домике в Бретани, а чудак Андре, глядя на звездное небо, вспоминал туманности Гершеля.
И вот пришла война, пришла сразу, застала всех врасплох – и штабы и сердца. Прошлой осенью солдаты были более подготовлены к бою, к смерти. Их разморило долгое прозябание. И когда прибежал Лорье с криком: «Началось!», никто не поверил. Ив выругался, перетасовал колоду. Нивелль сказал: «Ерунда! А вот сдал ты мне черт знает что…»
Прошло четыре дня. По радио передавали: французские войска дошли до Голландии; Рузвельт возмущен немецкой агрессией; бельгийский король (его называли «король-рыцарь») поздравил доблестных защитников Льежа. А на пятый день, с раннего утра, заметались автомобили, мотоциклы. Покой зеленого утра разодрала глухая канонада. Фрессине мрачно сказал: «Вот вам и Голландия!..»
В полдень прилетели немецкие бомбардировщики; разрушили церковь, восемь домов. Убили женщину. На узкой проселочной дороге показались беженцы; кричали: «Убивают!» Жители деревни не испугались бомбардировки; но, увидев беженцев, обезумели; женщины плакали; стали грузить пожитки на скрипучие возы; кололи свиней; выгоняли коров. Один крестьянин поджег дом. Солдаты едва справились с пожаром. Напрасно Фрессине уговаривал: «Куда идете?.. Вас на дороге убьют…» Его не слушали; глядели мутными, непонимающими глазами. К вечеру в деревне никого не осталось, Андре зашел в дом – еще теплая печь, котелок с мясом…
Среди беженцев шли солдаты; многие без винтовок. Уверяли, будто немцы в пяти километрах.
– Танки!..
– Отчего наши не стреляют?
– Стреляют… Только их наши снаряды не берут… Танки – вот какие!..
Показывали – танки с холм. Нивелль сказал товарищам:
– Что – снимаемся?..
Ив злобно сплюнул:
– Хочешь идти, иди.
Нивелль вскипел:
– Ты что, меня за труса считаешь? Я думал – все идут. А надо оставаться, и я останусь.
Андре удивленно посмотрел на Ива: кто бы подумал?.. «Земля здесь хорошая…» И Андре почувствовал свою связь с этой землей, с опустевшей деревней. Еще час тому назад война была для него чужим делом, флажками на карте, политикой Тесса. И вот он – в самой войне, не смотрит, не рассуждает – лежит на верхушке голого холма и ждет. Отдать вот эти поля, дорогу, обсаженную тополями, домик под холмом? Нет! Все мысли пропали; осталось чувство, горячее и темное – не уйду! И рядом Живер – щуплый мальчишка с хроническим ларингитом, поэт – ну да, он стихи пишет о Горгоне; Живер, как Ив, повторяет: «Нельзя уйти…» А Лорье, милый весельчак Лорье пробует шутить: «Ив, закрой рот! Танки испугаются, подумают – яма…» Ив стоит, стоит, приоткрыв свой большущий рот.
Лейтенант Фрессине угрюмо говорит:
– В Домоне было хуже. Но люди были другие…
Андре спрашивает:
– Это вы о нас?
Фрессине показывает рукой – нет, но Париж…
Наступила ночь. В других деревнях она была обыкновенной; лаяли собаки, храпели в альковах старики; просыпаясь, кричали грудные дети. А здесь не осталось ни собак, ни детей, ни стариков – деревня вымерла. На сухой земле молча лежали солдаты. Ночь была короткой: к четырем рассвело; и вместе с первыми лучами солнца показались самолеты. Батальон потерял сто девять человек.
Внизу снова солдаты – бегут…
– Снарядов нет…
– С четверга не подвозили… Говорят, нет горючего…
– О чем они раньше думали?..
– Продали нас за четыре су…
Нивелль вздыхает: ему хочется уйти; но один не пойдешь, а другие отмахиваются: «Уходи!..» Чтобы успокоиться, он считает: большие потери – это две трети состава. Значит, из ста – шестьдесят шесть, скажем, шестьдесят семь. На трех раненых один убитый. Значит, на сто – семнадцать убитых. Можно уцелеть…
