Павел Басинский - Русский роман, или Жизнь и приключения Джона Половинкина
Однако Тихон не обиделся. Он вскочил, подбежал к Чемадурову, обогнув длинный стол, и низко поклонился ему.
— А, так ты дурачок? — сразу понял Чемадуров и успокоился. — Из Красавки по дороге взяли? Слышь, дурачок! — спросил он Тихона, не замечая, как страшно бледнеет Чикомасов, а дьякон странно глядит куда-то в сторону. — Слышь, чокнутый! Ты чего мне кланялся? Уважаешь меня?
— Не вас, — отвечал старец, — а страдания ваши.
— Откуда тебе, сморчок, знать, сколько я по жизни пострадал? — надменно спросил Семен Маркович.
— Вы еще не страдали, — отвечал старец, говоря тихо, но все за столом замолчали. — Вам еще только предстоит пострадать.
Семен Маркович перегнулся через стол, дыхнул в лицо отцу Тихону водкой с семгой и рявкнул:
— Хрен! Пусть теперь другие страдают! Тут всё мое! И все мои!
— Вот за это я вам и поклонился, — невозмутимо продолжал старец. — Гордые у вас планы, значит, и грехи будут великие. Много вам за них страданий будет.
— Понимает! — пораженно воскликнул Чемадуров. — Слышь, дурачок, а ты не дурак.
Семен Маркович Чемадуров родился сорок лет назад в Крестах. В школе был круглым отличником, но потом, как говорили в родном селе, «спутался». Институт бросил, отслужил в армии и занялся фарцой, продавая импортные приемники, джинсы и прочие соблазны материально ограниченной советской жизни.
Дважды его брали с поличным, но на мелочах. Наконец попался он крупно — на партии «американских» джинсов, пошитых то ли в Грузии, то ли в Одессе. И загремел Сёма на петлистую уральскую речку Вёлс сосны валить.
Вернулся без зубов, но такой же фартовый. Занялся делами более серьезными и вдруг таинственно исчез, отдав почти все деньги в долг знаменитому в криминальных кругах грузинскому теневому бизнесмену.
Когда грянула перестройка, Чемадуров объявился в СССР, но не в России, а в Грузии, где пришел к своему должнику с требованием вернуть должок. Грузин рассмеялся.
— Какой долг, генацвале! Садись за стол! Хлеб-соль кушать будем! Дела делать будем! Князем будешь! У меня три дочки, бери любую!
— Разные у нас дела, — возразил Чемадуров. — Верни деньги…
— Ай, нехорошо, Семен! Обидел ты меня! Я к тебе по-родственному, а ты волком смотришь! Другой живым бы от меня не вышел, но я тебя прощаю. Два дня, и чтоб тебя больше никогда не видели в Грузии.
Через два дня грузинский князь разбился насмерть в своем «мерседесе» на перевале Крестовский.
Начав с нуля, Семен Маркович разбогател неправдоподобно быстро, утвердив за собой репутацию коммерческого гения, безжалостного к конкурентам, но любимца московских чиновников. Сам Палисадов звал его в свою команду, но Семен отказался. Его властно потянуло в родные места.
Однажды он сошел с поезда на станции Малютов и пешком отправился в Кресты. Без приглашения вошел в кабинет председателя колхоза, молча обнялся со своим школьным приятелем Николаем Косёнковым и достал из рюкзака литровую бутылку водки «Smirnoff», кружок краковской колбасы и буханку бородинского хлебушка.
Когда бутылка закончилась, Семен достал из рюкзака новую.
— Давай махнем не глядя, Николай? — предложил Чемадуров. — Как в детстве. Помнишь, ты у меня трофейные отцовские часы, которые тот потерял, а я нашел, на кукушечье яйцо выменял?
— Было дело! — захохотал Косёнков. — Веришь ли, до сих пор ходят. Часы-то, между прочим, не немецкие, а швейцарские! Верну их тебе. Сохранил.
— Не надо. Давай махнемся: я тебе свой рюкзак, ты мне — колхоз.
— Смешно! — засмеялся председатель, но, посмотрев в лицо Семена, надулся. — Колхоз на старый походный мешок?
— Ты же не знаешь, что в мешке. Зато я, что у тебя происходит в колхозе, знаю лучше, чем ты. Помнишь, год назад комиссия приезжала от обкома? Это не от обкома, а от меня комиссия приезжала. В принципе, Колян, я могу посадить тебя лет на десять. А могу не посадить, просто снять с должности и назначить своего человека. Но ты мне был другом… Я хочу, чтобы моим человеком здесь был мой друг. Формально для тебя ничего не изменится. Будешь председательствовать, получать зарплату, как раньше. Только воровать не будешь. Потому что хозяином этой земли буду я. Ты — управляющим. За это предлагаю тебе этот старый рюкзак.
Косёнков надулся.
— Смеяться приехал? Над родиной изгаляться? Нет, Сёма! У нас, деревенских, своя гордость! Забирай свою бутылку и вот тебе, как говорится, Бог…
Семен Маркович прищурился.
— Не хочешь махнуть не глядя? Ладно, гляди.
Он вывернул рюкзак, и на председательский стол упали, с громом покатившись, две бутылки «смирновской», за ними глухо выпала толстая пачка стодолларовых купюр.
— Сколько? — пересохшими губами прошептал Косёнков.
— Много. Дешево покупать родину западло.
Косёнков схватил бутылку водки и сделал из горлышка несколько жадных глотков.
— Согласен…
— Кого будем грузить первым? — командовал совсем трезвый Ознобишин. — Воробья? Или провизию для идио… то есть для пациентов дома скорби?
Геннадия Воробьева, похожего на труп, с остекленевшими, широко открытыми глазами, но при этом возмущенно мычавшего, тащили под мышки к «Ниве» Ознобишин и Чемадуров.
Услыхав вопрос Ознобишина, Чемадуров от возмущения выронил Воробья, и тот, не удержавшись в руках учителя, рухнул на землю, как мешок с мукой.
— Что за вопрос? Первым грузим ЧЕЛОВЕКА! — закричал Семен Маркович, тыча большим корявым пальцем с двумя золотыми перстнями в валявшегося на земле Воробья. — ЧЕЛОВЕКА, понял? ЧЕЛОВЕК — это звучит ГОРДО!
— Позвольте не согласиться с вами, Семен Маркович, — отвечал учитель, не делая никакой попытки поднять с земли Воробья. — Гордого человека придумали Фридрих Ницше и Максим Горький. И оба ошибались. Человек — это звучит ДОСТОЙНО.
— Вот я и говорю, — не стал вдаваться в философские споры Чемадуров, — первым в машину грузим достойного человека, а потом колбасу с курятиной.
Воробья усадили рядом с дьяконом, и они обнялись, как парочка влюбленных.
— Запевай! — крикнул Воробьев.
Прощайте, скалистые горы!
На подвиг отчизна зовет!
Мы вышли в открытое море,
В суровый и дальний поход!
— Слушай, Петя, — просунувшись через открытое стекло в салон «Нивы», поинтересовался Чемадуров, — а это кто такой?
— Отец Тихон-то?
Чикомасов поманил пальцем Семена Марковича и что-то долго шептал ему в ухо.
— О как! — восхитился Чемадуров. — Епископ? Авторитет, значит, ихний! И сам отказался? Мужик! Прям как я! Мне ведь, Петенька, Палисадов чуть не всю Россию предлагал. Бери, грит, газ, нефть, алюминий. А я грю — нет, Димочка! Ты фильм Шукшина «Калина красная» смотрел? Просто так в нашем мире ничего не дают.
Когда отец Тихон сел рядом с Чикомасовым, Чемадуров подошел к нему и почтительно склонил голову.
— Простите, отче!
— Пшел! — строго крикнул на него Тихон. — И дружков своих в шею гони! Во всем слушайся Ознобишина. Это умница, он губернатором будет.
Чемадуров рот открыл от удивления.
Чикомасов рванул с места.
Глава двадцать седьмая
Недошивин делает заявление
Когда Недошивин закончил свою речь, в Малом зале Центрального дома литераторов воцарилось долгое молчание. История, рассказанная начальником службы охраны генерала Палисадова, была столь невероятна, что даже самые матерые журналисты задумались.
Два десятка недоверчивых глаз были устремлены на полковника, он же смотрел на журналистов подчеркнуто равнодушно. Недошивин ждал вопросов, понимая, что они его в общем-то не интересуют. За исключением одного, ради которого он и устроил эту пресс-конференцию.
Из всех собравшихся на Недошивина не смотрели только двое. Первый — администратор писательского клуба ЦДЛ двадцатисемилетний поэт-графоман по фамилии Гапон, доставлявший ему массу неприятностей. Свои стихи-верлибры Миша Гапон печатал под псевдонимом Михаил Светлый. На сходство этого псевдонима с Михаилом Светловым ему не раз указывали ревнивые собратья по писательскому цеху, но все подозрения в попытке прилепиться к чужой славе Гапон решительно отвергал.
— Что поделать, если я действительно светлый? — говорил он, глядя на собеседника голубыми наглыми глазами. — Так я вижу, так чувствую этот мир! Были вот Горький, Бедный, Черный… А я Светлый, понимаешь, старик! От моих стихов свет исходит!
Получив административную должность в ЦДЛ, Михаил вполне оправдал свою настоящую фамилию. Он умело и с подозрительной опытностью стравливал писателей «левого» и «правого» лагерей, «евреев» и «русопятов», как он их называл. Публичные дискуссии заканчивались вызовом милиции, так что в конце концов начальник Центрального РОВД отдал приказ заранее посылать на эти дискуссии милицейские наряды.
