Лена Элтанг - Картахена
В сумерках деревня казалась тихой и безлюдной, но Маркус знал, что в порту есть траттория, открытая до глубокой ночи, в таких всегда подают домашнюю граппу и кислое вино, отдающее пробкой. Добравшись до траттории, он устроился у окна, заказал стакан верначчо и спросил, не заходил ли сегодня клошар. Потом он достал блокнот и принялся составлять список вопросов, которые мог бы задать Петре, доведись им увидеться.
Какой-то момент в рассуждениях девчонки был упущен, и, может быть, даже не один, но все же ее досье произвело на Маркуса впечатление. Если бы он занимался расследованием по горячему следу, а не теперь, когда улики затоптаны, а суть преступлений поблекла, он начал бы с другого персонажа. С белобрысой вдовы. Он хорошо ее помнил: молочное хихиканье, бульканье сонных соков, блеск белоснежной радужки, победительная стать. Ни дать ни взять – джойсовская барменша, многократно отраженная в запотевших зеркалах, властвующая над битой посудой, знающая, как одним движением пальца собрать мокрую мелочь на прилавке и как жить вообще.
В рассуждениях Петры она упоминалась только как заносчивая тварь, от которой мало толку, так как ее алиби подтвердило двадцать шесть человек. Но здесь есть одно темное место: что такого произошло между капитаном и Бранкой, что он позволил себе сказать: я же все уладил, разве ты не довольна?
В деревне думали, что вдову отпустили под залог тысяч в двести, в глазах траянцев она была подозреваемой номер один, а Бри так и вовсе был уверен, что видел ее на месте преступления. Поэтому он написал Бранке письмо, сообщая, что он был на поляне ночью девятого февраля и что они могут договориться. Поступил как классический похититель драгоценностей: очевидно, что их следует продавать не скупщику, а тому, у кого их украли, потому что он заплатит и будет молчать. Вдова показала письмо своему приятелю, Ли Сопра понял, что речь идет о продаже марки, и решил, что ему стоит встретиться с парнишкой самому.
Но вернемся к убийству хозяина отеля. Допустим, капитан весьма ловок и сам написал четырнадцать отвлекающих внимание записок, как будто четырнадцать камней японского сада – на самом деле их пятнадцать, но пятнадцатого никогда не бывает видно. Стоит заметить, что беготня в кринолинах, искусный грим, рассказы про арктические льды и, наконец, опереточная россыпь любовных записок выдают в капитане человека эксцентричного, вполне вероятно, что рассказы о его актерстве не были выдумкой. Без покера тут тоже не обошлось. Полиция должна была размышлять примерно так: тот, кто послал записку, не знал, что капитан занят в постановке и встретится с Бранкой на сцене безо всяких note d'amore. Значит, его самого хотели выманить на поляну. Выходит, показывая записку полиции, капитан становился еще невиннее, чем был, больше того, – он становился потенциальной жертвой.
Погоди-ка, да ведь он ее не показывал. Записку нашла в его номере Петра и принесла комиссару, будто спаниель болотную курочку. Тогда почему же Ли Сопра медлил?
Ладно, посмотрим еще раз, чем могла быть записка, найденная в учебнике игры в покер. Она могла быть:
1. Доказательством вины капитана, взявшего записку у мертвеца, чтобы запутать следствие. Это версия Петры. Но в ней капитан по-прежнему выглядит дураком, оставившим опасную бумажку у себя в номере.
2. Пятнадцатым камнем японского сада, предназначенным для укрепления капитанского алиби. В этой версии есть червоточина: записку обнаружили шестого апреля, почти два месяца спустя после смерти Аверичи. Судя по всему, капитан не торопился ей воспользоваться, и это странно. Если он передумал показывать записку номер пятнадцать, то ее следовало уничтожить. А если не передумал, то два месяца – слишком долгий срок, не правда ли?
3. Приглашением на казнь, которое капитан принял за розыгрыш, поскольку точно знал, что встретит Бранку на репетиции. В этом случае записка могла валяться где угодно, даже в корзине для бумаг. Остается признать, что Ли Сопра невиновен.
Маркус отложил блокнот и поднял руку, но подавальщика нигде не было видно. Ему нужно было выпить, иначе мысль, которая маячила где-то на задворках сознания, могла ускользнуть. Старый игрок в покер не мог совершить ошибку, достойную дилетанта: оставить улику в книге, которую любая горничная могла взять в руки и полистать. Выходит, записку с приглашением прислал неизвестный блогер, чтобы выманить капитана на поляну и убить обоих владельцев «Бриатико». Нет, не годится. Не станет флейтист посылать капитану приглашение на свидание с гостиничной дивой. Мы знаем, что он работает в отеле, а всем служащим, в отличие от постояльцев, прекрасно известно о репетициях в южном флигеле. А если не флейтист, то кто же?
Какой-то безнадежный тупик, punto morto.
Маркус поднялся, подошел к стойке бара и налил себе из мутной двухлитровой бутыли, к которой раньше не решался прикладываться. Этикеткой служил кусок пластыря, на нем шариковой ручкой было написано: шестьдесят градусов. Мысль тут же обозначилась, и он радостно засмеялся, удивив самоанца, вернувшегося из кухни с тарелкой сыра. Записку могли подкинуть после убийства, вот что!
Вспомним анонимный звонок карабинерам, когда некто сообщил о пистолете в комнате капитана. Допустим, этот некто сам его и подкинул. Старый лис Ли Сопра не из тех, у кого по комнате разбросаны шприцы, пистолеты, клочья кровавой ваты и записки, вынутые из рук покойника. Значит, тот умник, что позвонил в полицию, мог подкинуть и записку. Пистолет капитан обнаружил, а записку – нет!
Вот почему он был так безмятежен в тот вечер на обрыве, когда, глядя Петре в глаза, утверждал, что ничего подобного в учебнике покера быть не может. Маркус оглянулся вокруг и понял, что так и не отошел от стойки бара. Перед ним стоял запотевший стакан, заново наполненный самоанцем. Выходит, капитан понятия не имел, что записка, которой он вызвал свою жертву на поляну и о которой наверняка думал с тревогой, потому что не успел ее забрать, мирно лежит у него в номере, между страницами покерного учебника. Вот тебе и блеф при помощи маленьких ставок.
Что сказал бы наш блогер, узнай он, что эта самая записка уберегла капитана от подозрений и допросов? Наверное, пожал бы плечами и сказал: есть разные пути приблизиться к смерти и разные пути избежать смерти. Никогда не знаешь, сколько их.
* * *Дождь моросил по-прежнему, идти к морю не хотелось, и Маркус отправился в деревню, полагая, что полицейский участок уже открылся. Он надеялся получить свои права и решил, что, если комиссар заупрямится, он просто оставит их в участке и уедет в столицу на автобусе. Мысль о том, что права рано или поздно попадут в знакомый чулан с буржуйкой, развеселила его. Глянцевая картонка с его фотографией будет лежать там рядом с дневником убийцы, до которого он так и не добрался.
Дневник был чужой, хотя считался дневником Маркуса. И если быть уж совсем точным, то сам он вовсе не Маркус. Он улыбнулся, вспоминая, как долго его друг математик катал индоевропейское имя под языком, пытаясь выкроить из него что-нибудь покороче. Отец любил повторять, что имя для сына выбрал он, но Маркус знал, что такую подлость могла придумать только женщина. Большая рыжеволосая женщина с тяжелой ладонью и карминовым ртом.
Имя свое он ненавидел еще больше, чем няню-караимку, нанятую матерью, а уж караимку-то он ненавидел от всей души. Няня эта появилась ниоткуда, когда он заболел ветрянкой и маялся в кровати, перемазанный бриллиантовой зеленью. На второй день мать привела эту тетку с черной повязкой на левом глазу, одно упоминание которой в школе – няня! – могло сделать его изгоем на веки вечные. Все в тетке казалось ему невыносимым: крупновязаные платья с брошками у горла, манера смахивать крошки со стола в ладонь и бросать в рот. Здоровый глаз у нее был слишком крупный, серый, как морская галька, и катался из стороны в сторону.
Два летних месяца, которые няня пробыла у них в доме, показались ему адом, в то лето он перешел в четвертый класс, прочел Данте в кратком изложении и определил тетку в девятый ров восьмого круга. Между прочим, автор «Ада» тоже ненавидел свое настоящее имя – Дуранте! – и быстро от него избавился.
Еще не зная, что в сентябре тетку уволят, и надеясь разозлить ее до смерти, он забрался в ее шкатулку с письмами и похозяйничал там, вытащив добычу во двор и сменяв конверты с блеклыми немецкими марками на царский пятак с дырой. Трескучие черные четки и гребень никто не захотел, и он сунул их обратно.
Ничего, от них все равно не было толку, спокойно сказала няня, когда пропажа обнаружилась. В письмах нет утешения, если те, кто их отправил, уже умерли, это просто растопка, бумажный хворост, ты потом поймешь, когда вырастешь. Ладно, он понял, и тридцати лет не прошло.
Пробираясь через оливковые посадки, Маркус зацепился за проволоку, забыв про зеленую сетку, расстеленную вокруг корней для сбора паданцев. Оливы всегда напоминали ему нескончаемый строй коренастых мертвых воинов, особенно в лунные ночи, когда они отбрасывают узловатую тень. Теперь же на склоне торчали два десятка уцелевших деревьев, а сетка проросла светлым кудрявым мхом и сорной травой.
