Лена Элтанг - Картахена
– А это не твоя забота, – заметила Бранка, болтая ногой в голубой туфле. – Ты за чужие деньги не волнуйся.
– Как скажете! – Кастелянша пожала плечами. – Меня в то утро как раз позвали в нижний ресторан бой посуды подсчитывать. Не успела я войти, как увидела эту немку: несется по коридору, звеня браслетами, зрачки сплошные – сразу видать, перебрала таблеток, бедолага. Мне нужно на воздух, говорит, а потом добежала до ресторанной стены и вошла в нее с размаху. День был такой солнечный, а стекло такое чистое, что она про него забыла. Крови было – Иисусе! – целый день отмывали с щелочью!
– Этому месту давно пора с лица земли исчезнуть. – Я снова принялась за пыль. – Здесь только и делают, что умирают. Медленно или очень быстро.
– Иногда у тебя бывают такие глаза, милая Петра, – сказала кастелянша, – и такие замечания, что я за тебя беспокоюсь. Не слишком ли много в тебе черной желчи?
Странно, что Бранка при этом покивала головой, как будто согласилась. На ее месте я бы тише воды ниже травы сидела. Давно ли из тюремной камеры выбралась?
Бри всегда говорил, что нет никого хуже, чем бедняк, выбившийся в люди, если грязь в человеке с рождения, говорил он, то она под ногтями остается, ничем не вычистишь. Господи, как я скучаю по своему брату.
Мы с Бри любили все то же самое: чугунные решетки, больших собак, тусклые лампы на набережной, кагор, густой инжирный запах в деревенской церкви, кабинку в магазине пластинок, железный фильмоскоп с отваливающейся трубкой. Гулять с ним было непросто, на него вечно пялились девицы, хотя он одевался как попало и неделями не брил бороды. В нем была мягкая, вкрадчивая уверенность, от которой женщины теряются. Еще у него был настоящий мужской взгляд, такой, что не любопытствует, не греет, но держит в лучах своего внимания.
Чего уж там, даже его любовь к розыгрышам, от которой я так устала в детстве, теперь кажется мне проявлением его таланта. Он мог заставить меня поверить во все что угодно. Я помню один летний день, мне было лет шесть, наверное, мы ели сливы на веранде, солнце потихоньку передвигалось по белым плиткам от дверей к перилам, и брат сказал, что если остановить солнечный зайчик, то солнце тоже остановится, и на земле станет темно.
Потом он ушел с дружками на пляж, а я старательно строила заслон, торопясь успеть до той минуты, когда солнечное пятно доберется до края веранды: натащила плетеных стульев, кукол, всяких картонок, банок, газет, накрыла все маминой шалью, а солнце спокойно скользнуло поверху, и фьють!
* * *Садовник поселился в моих волосах, альвеолах, мембранах и во всем остальном.
Мое утро начинается с чашки кофе и вычислений, где и каким образом я смогу его увидеть. Спускаться в пиано-бар представляется мне навязчивым, а в тайное укрытие меня больше не приглашают. Каждый день, если мне удается улизнуть из процедурной, я прихожу туда, встаю за деревьями у конюшни и смотрю, как Садовник возвращается из отеля, чтобы покормить свою собаку. Он зовет ее Дамизампой, потому что она охотно подает лапу, даже если ее не просят. Я не стала говорить ему, что знаю ее настоящее имя. Однажды утром я видела мальчишек у главных ворот, они искали свою собаку и спрашивали у сторожа, не забегала ли она в гостиничный парк.
– Лупо, Лупо! – звали они, забравшись на стену тем же способом, что и мы с братом двенадцать лет назад, я хотела сказать им, что пес приблудился к Садовнику, но промолчала. Тем более что собака с таким именем отлично подходит отелю «Бриатико», здесь совсем недавно был настоящий лупанарий.
Садовника тоже интересует, что здесь было раньше. Я наблюдала, как он рылся на полках в библиотеке в поисках какой-то книги, а потом, обнаружив ее, уселся читать с довольным видом. Со мной он в тот день поздоровался едва заметным кивком – как с горничной, которая явилась, чтобы смахнуть пыль. Я стиснула зубы и терпеливо листала журналы, пока через полчаса его не позвали вниз, в рецепцию. Садовник заложил книгу бумажкой и сунул обратно на полку. Книга весила больше, чем учебник по римскому праву, а кожаная обложка была похожа на хлебную корку, объеденную мышами. «Усадебные алтари и фрески» с часовней Перуцци на фронтисписе.
Что он там искал? Изображение часовни, которая сгорела? Похоже, мой рассказ в полутемной прачечной произвел на него слишком сильное впечатление. А может, он и вовсе мне не поверил. Какая-то странная у него была улыбка, когда он спросил, куда подевался ключ, который мы с братом унесли с собой. Даже не улыбка, а гримаса, как будто его оса ужалила, а он старается это скрыть.
Я сказала, что ключ лежит в братовом тайнике, а где тайник – не сказала, в последний момент рот захлопнула. Садовник вопросительно вскинул брови, и я добавила, что у нас на заднем дворе лежит такая груда камней, что можно второй «Бриатико» построить. Вот там и тайник, под одним из булыжников. Зачем же вам столько камней? – спросил Садовник, но мне не хотелось рассказывать ему правду, и я только плечами пожала.
Правда в том, что Бри собирался построить стену, они вместе с Пеникеллой собирались, а камни украли на каменоломне, когда там сняли охрану, одолжили у почтальона лошадь и несколько раз гоняли телегу туда и обратно. Камни были грязные, не разбери какого цвета, брат сказал, что это красный гранит и мрамор, только надо их хорошенько почистить.
Помню, что Пеникелла взялся раздобыть цемент, а брат дразнил его какой-то оконной замазкой, которой тот пытался замазывать щели в обшивке катера. Они вместе возились с этим катером с тех пор, как я себя помню. Каждое лето Пеникелла придумывал новую затею, однажды они заливали днище катера бетоном в такую жару, что чуть не остались в этом бетоне навсегда.
В то лето солнце выжгло поселок до белизны, даже песок на дороге казался театральной пудрой и отливал свинцом, брат приходил с причала голый по пояс и сразу бросался к умывальнику, чтобы прополоскать рот, потом мы шли на задний двор и я долго поливала его из садового шланга. Что у тебя общего с этим стариком, спросила я брата в один из таких дней, он же пьяница и болтает невесть что, его уже не изменишь, а ты тратишь на него свое время.
Зачем же его менять, ответил мне брат, изменить Пеникеллу это все равно что отмыть эскимоса от жира, которым тот покрывает грудь, защищаясь от холода. Мне нравится, что он не сдается, сказал Бри чуть позже, за ужином, он поклялся, что починит свой катер, и он его починит. Даже если ему придется стать дельфином и впрячься самому, чтобы вывести посудину в открытое море.
Когда брата хоронили, Пеникелла пришел на кладбище с банкой оконной замазки и пучком пакли. Я думала, это какой-то символ, значение которого он мне откроет, но старик взял плиту, которой закрывают нишу с урной, вставил ее на место и намертво законопатил.
– Это то, что мы делали с ним вместе, – сказал он, оглянувшись на стоявших вокруг, – а значит, парню понравится. Теперь его лодка не будет пропускать воду.
* * *Прошло несколько дней, тело капитана предали земле, и все пошло по-старому: процедуры, обеды, купания со стариками. В середине мая погода испортилась, администратор велел поставить у воды кабину, чтобы старики не простужались, белую в синюю полоску, эту кабину приходилось складывать и на замок запирать, будто велосипед. Больше всего мне нравилось ходить туда с Риттером. Сидит себе в кабине, спрятавшись от ветра, трубку покуривает, бородка шкиперская, лицо круглое, благодушное. Трудно поверить, что я подозревала его в убийстве целых четыре дня, даже во сне его бородку видела.
Еще труднее поверить, что я хотела убить Ли Сопру.
Особенно если знать, что мой факультет называется история и право, то есть я без пяти минут служитель закона и по определению нахожусь с другой стороны. Хотя вот взять того же комиссара – он уже лет тридцать закону служит, а два серьезных дела положил под сукно и глазом не моргнул.
Когда я приехала к нему в первый раз, то сразу поняла: больше всего его пугает серийное дело, то есть возможная связь между убийствами. А на мертвецов ему плевать. Заподозрят маньяка или крупное дело с разоблачениями – пришлют городского следователя разбираться, комиссару такое оскорбление хуже смерти. Понятно, все мои сомнения ему были как кость в горле, у него уже все по нотам расписано: Аверичи слыл игроком, у него были карточные долги, и приехали за ним те, кому он был должен. Глухое дело, но пусть пока полежит. Убийство брата – женщины или старинные деревенские распри. Глухое дело, списать в архив. А конюх тут вообще ни при чем, его страсть к недозрелым девчонкам всему побережью была известна. Полтора года прошло, никаких следов. Под сукно.
Правда, в одном комиссар оказался прав: нельзя забывать о мотиве преступления, занимаясь только modus operandi. Мотивы всех убийств сводятся к классической четверке: страх, нажива, ненависть и секс. Такое преступление, как убийство, должно всегда порождаться сильным чувством, говорил наш профессор, читавший курс по криминалистике.
