Марек Хальтер - Ночь с вождем, или Роль длиною в жизнь
— Нам тоже надо ехать. Лучше, чтобы нас здесь не видели. А то у хороших людей будут неприятности. Не забудь: синагог и раввинов в Биробиджане не существует.
Он взял ее за талию и обнял.
— Но ты ничего не бойся. Это был не сон. Ты моя любимая жена!
Когда ЗИС выехал на дорогу, Марина все еще держала в руке и бережно разглаживала полоску бумаги, на которой ее имя навеки было поставлено рядом с именем любимого. Минуту она колебалась, не должна ли сказать Эпрону всю правду. Сказать, что он женился на поддельной еврейке, а значит, весь этот ритуал был просто иллюзией или даже ложью. А был ли он ложью? И где была правда? За эти месяцы она стала еврейкой. Такой же, как Бэлла, бабушка Липа, другие. «Неважно, еврейка ты или нет, моя девочка. В Биробиджане об этом не спрашивают, — так говорил ей Михоэлс. — Всему научишься. Выучишь идиш. Станешь большой еврейской актрисой, которая никогда не теряет самоиронии. Эту цену ты должна заплатить за право принадлежать к нашему народу. Для нас Биробиджан — это новый Израиль!» А не это ли происходило с ней сейчас? Не в этом ли была настоящая правда? Марина Андреевна Гусеева стала женой Майкла Эпрона перед лицом еврейского бога. И никакой другой правды не было. Бумажка от раввина сделала ее сильнее. Если бы она могла, она вставила бы ее в ладонь навек, будто в рамку. В тот вечер, когда они впервые после свадьбы занимались любовью в маленькой комнатке дома, предоставленного им для ночлега, она все еще держала в кулаке эту священную для нее полоску бумаги.
В последующие недели, как и в своих предыдущих поездках, Майкл и Марина посещали деревни и воинские части. И везде Эпрона с нетерпением ждали, а он лечил, успокаивал, прописывал обезболивающее, мази, словом, облегчал страдания. Да и Марину везде ждали с волнением и радостью. Некоторые замечали, что в ее игре что-то едва заметно изменилось — она стала серьезнее. Будто слетела летняя беззаботность. Но эта легкая грусть не снижала эмоционального подъема, и при каждом прощании с нее брали слово, что на будущий год она вернется вместе с теплыми днями. На обратной дороге им пришлось на двое лишних суток задержаться в Бабстове — на последнем этапе путешествия, в деревне, где было домов пятьдесят. Братья подхватили малярию, и Эпрон не хотел уезжать, пока не убедился, что температура спала. Наконец они оказались на незаметной дороге, ведущей через тайгу к их лесной избушке, где им предстоял настоящий медовый месяц. Погода исправилась. Ветер подсушил дорожную грязь, очистил воздух, который стал прозрачнее стекла, треснувшего под каблуком Майкла в синагоге. Еще засветло они подъехали к избе. Эпрон выключил мотор ЗИСа, привлек Марину к себе, обнял ее и тихо проговорил:
— Подожди. Муж должен перешагнуть через порог дома, неся супругу на руках.
Он выпрыгнул из грузовика, обошел его кругом, Марина со смехом открыла дверцу и ухватила Майкла сзади за шею, чтобы снова поцеловать его. Они не заметили, как в избушке открылась дверь, зато услыхали окрик:
— Эпрон!
Они отпрянули друг от друга.
— Эпрон, не двигаться!
В дверях стоял ухмыляющийся Левин и с ненавистью смотрел на них. Рядом возникла Зощенко, направив на Эпрона пистолет. Она скомандовала:
— Руки за голову!
Марина спустилась из кабины грузовика, цепляясь за куртку Эпрона, который стоял с поднятыми руками.
— Матвей!
Зощенко завопила:
— Отойди от американца, товарищ Гусеева!
Пистолет плясал у нее в руке. Эпрон шагнул в сторону, и та закричала снова:
— А ну, не двигайся!
Марина прошептала:
— Майкл!
В лесу послышался шум мотора, и на краю поляны показались солдаты. Два воронка НКВД заблокировали грузовик. Левин и Зощенко подошли к ним. Марина стояла перед солдатами и кричала:
— Нет! За что?
Они подтолкнули ее к борту ЗИСа. Чтобы не упасть, ей пришлось ухватиться за дверцу, она застонала. Левин, наблюдавший за ней, протянул руку, чтобы ухватить ее за локоть. Она вырвалась и снова попыталась оттолкнуть солдат. Тут Зощенко ударила ее по лицу. Солдаты скрутили ее, а Зощенко вновь ударила, на этот раз рукояткой пистолета. Тут уже Марина завопила от боли. Она осела на траву, силой заставляя себя смотреть, как солдаты запихивают Эпрона в один из воронков. По команде офицера солдаты вскарабкались рядом с Эпроном, захлопнули дверцы машины, и воронок тут же покинул поляну. Теперь оружие было направлено на рыдавшую Марину. В ее голове стучало: «Супруг мой, муж мой…», но она не могла произнести ни слова.
Левин поймал ее за руку, поднял с земли и прорычал:
— Хочешь знать, за что?
Ей все еще слышались команды, щелканье затворов и голос Зощенко, а Левин уже тащил ее к крыльцу избушки. Внутри все было исковеркано. Постель порвана, половицы пола сорваны, так что под ними между сваями виднелась земля. Рукомойник и печь были разобраны на части, стол разбит. На матрасе валялись разные предметы: бросался в глаза серо-зеленый металл радиопередатчика, выдвижная антенна, записные книжки в картонном переплете, пачки рублевых купюр и пистолет в кожаной кобуре.
Левин больно сжал Маринину руку.
— Я ведь тебя предупреждал, чтобы ты к нему не приближалась.
Сзади снова стояла Зощенко. Солдаты вскинули винтовки на плечо. Левин повторил:
— Говорил я тебе, что американец шпион. Почему ты меня не послушала?
Она закричала:
— Ты лжешь! Майкл врач. Только врач. Весь Биробиджан это знает.
Зощенко ткнула пистолетом в радиопередатчик на кровати:
— Он тебя этим лечил?
— Это вы подбросили! — кричала Марина. — Вы подстроили!
Левин усмехнулся, а Зощенко рванула Марину назад и снова дала ей пощечину.
— Замолчи! Хватит! Мы тебя и так слишком долго слушали, звезда биробиджанская!
Она толкнула Марину в руки солдат, которые поволокли ее ко второму воронку. Прежде чем влезть в воронок, Марина остановилась на секунду и крикнула что-то, но слова растворились в лесной тишине.
День четвертый
Вашингтон
Вечером 24 июня 1950 года я еще не ведал ни о тайном венчании Марины Андреевны Гусеевой и Майкла Эпрона, ни об их аресте. Сразу после закрытия бурного заседания, как только полицейские вывели Марину из зала, Маккарти, Кон, Никсон, Вуд и Мундт устроили совещание. Никсон продолжал потирать плечо, чтобы все помнили, какой опасности он подвергался. Я старался не маячить на виду и проскочил вдоль стола стенографисток, не оборачиваясь в сторону Ширли. Но от ее запаха скрыться было невозможно. Ее вечные французские духи вызывали непреодолимое желание поцеловать ее в шею. У меня защемило сердце от мысли, что вечер придется провести в одиночестве, вместо того чтобы ужинать с Ширли «У Джорджа».
