Элис Сиболд - Милые кости
На моем комоде она заметила фотографию, которую бабушка Линн вставила в золоченую рамку. Это была самая первая мамина фотография: сделанный мною тайный портрет Абигайль, которая поднялась чуть свет и еще не успела подкрасить губы. Сюзи Сэлмон, начинающий фотоохотник, удачно поймала момент: женщина смотрит вдаль поверх туманной пригородной лужайки.
Она для виду зашла в ванную, с шумом включила воду и сдвинула полотенца. Ей с первого взгляда стало ясно, что эти полотенца, нелепого песочного цвета, да еще с вензелями — очередная нелепость, — могла купить только ее мать. Но в следующее мгновение моя мама уже насмехалась только над собой. Сама-то она в последние годы не оставляла на своем пути ничего, кроме выжженной земли. А мать — допустим, заглядывает в бутылку, зато умеет любить; хоть и с причудами, зато надежная, как скала. Не пора ли оставить в покое не только мертвых, но и живых — начать принимать их такими как есть?
Ни в ванной комнате, ни в теплой воде, ни в сливном отверстии меня не было; я не выглядывала из зеркала, не пряталась, ужавшись до микроскопических размеров, за щетинками зубных щеток Линдси и Бакли.
Сама не знаю по какой причине, но терзавшая меня тревога (воцарится ли в доме согласие? надолго ли воссоединились родители? найдет ли Бакли, кому излить душу? исцелится ли мой папа от своих недугов?) притупилась, а вместе с нею притупилось и желание непременно видеть скорбь моих близких. Впрочем, тревога до сих пор нет-нет да и нахлынет вновь. Как и скорбь. И так будет всегда.
В гостиной Хэл направлял запястье Бакли, а тот сжимал в руке проволочную щеточку для игры на ударных.
— Видишь, тут струна? Легонько махни щеткой, вот так.
Бакли послушно выполнил его указание, а потом устремил взгляд к Линдси, которая устроилась на диване.
— Это круто, Бак, — одобрила моя сестра.
— Как гремучая змея!
Хэлу понравилось такое сравнение.
— Точняк, — подтвердил он, а сам уже прикидывал, не сколотить ли на досуге собственный джаз-банд.
Мама спустилась вниз. Войдя в комнату, она встретила взгляд отца. Жестом показала, что она в полном порядке, просто надо привыкнуть к этому воздуху, как в горах.
— Эй, публика! — прокричала из кухни бабушка Линн. — По местам! Сейчас перед вами выступит Сэмюел.
Все засмеялись, но тут же опять замкнулись в себе, хотя желали совсем другого, — и на пороге возникла бабушка Линн в сопровождений Сэмюела. В руках у нее был поднос с бокалами для шампанского. Сэмюел мельком взглянул на Линдси.
— Линн мне поможет, — сказал он, — попросим ее наполнить бокалы.
— В этом деле ей нет равных, — вставила моя мама.
— Абигайль? — окликнула ее бабушка Линд.
— Да?
— Я тоже рада тебя видеть.
— Продолжай, Сэмюел, — сказал папа.
— Хочу сказать, мне очень приятно быть с вами вместе.
Но Хэл знал своего брата.
— Ох, темнишь, артист. А ну-ка, Бак, сбацай ему что-нибудь для храбрости.
На этот раз Хэл не стал его поучать, и Бакли, как умел, пару раз махнул щеточкой по струне.
— Хочу сказать, мне очень приятно, что миссис Сэлмон вернулась домой, и мистер Сэлмон тоже вернулся домой, а я имею честь жениться на их прекрасной дочери.
— Лучше не скажешь! — воскликнул папа.
Моя мама взяла поднос из рук бабушки Линн, и они сообща наполнили бокалы.
Глядя, как мри родные смакуют шампанское, я размышляла о том, что их жизнь ведет отсчет от моей Смерти: до и после, но когда Сэмюел, собравшись с духом, на виду у всех поцеловал Линдси, мне стало ясно, что их судьба круто взмывает вверх и теперь пойдет иными дорогами.
На месте пустоты, возникшей с моей гибелью, постепенно вырастали и соединялись милые косточки: одни хрупкие, другие — оплаченные немалыми жертвами, но большей частью дорогие сердцу. И я увидела вещи в ином свете: мне открылся мир, где нет меня. Обстоятельства, причиной которых стала моя смерть, — те самые косточки — обещали когда-нибудь обрасти плотью, стать единым телом. Ценой этому волшебному телу была моя жизнь.
Мой отец смотрел на стоявшую перед ним дочь. Вторая дочь, девочка-тень, исчезла.
Бакли заставил Хэла дать слово, что после обеда они начнут осваивать барабанную дробь, и все семеро потянулись через кухню в столовую, где Сэмюел и бабушка Линн уже расставили лучшие тарелки, чтобы подать бабушкины «фирменные деликатесы», наспех приготовленные из замороженных полуфабрикатов: спагетти и творожный торт.
— Кто-то под дверью ошивается, — сообщил Хэл, заметив в окне мужскую фигуру. — Зуб даю, это Рэй Сингх!
— Надо его пригласить, — сказала моя мама.
— Если успеем.
Мои папа с бабушкой остались сидеть за столом, а все остальные высыпали в прихожую.
— Рэй! — Хэл распахнул дверь и чудом не угодил ногой в пирог. — Погоди!
Рэй обернулся. В машине, не заглушая двигатель, сидела его мать.
— Извини, что помешали. — Рэй обращался к Хэлу, а у того за спиной переминались Линдси, Сэмюел, Бакли и какая-то женщина, в которой Рэй не сразу признал миссис Сэлмон.
— Это Руана? — спросила моя мама. — Пусть непременно зайдет!
— Прошу вас, не стоит. — Рэй подошел ближе; в голове у него мелькнуло: Видит ли это Сюзи?
Отделившись от остальных, Линдси и Сэмюел шагнули ему навстречу.
А моя мама уже стояла у машины и, склонясь к окну, беседовала с Руаной.
Рэй увидел, что его мать выходит из машины, не сумев отказаться от приглашения.
— Мы только съедим по кусочку пирога — и все, — на ходу говорила она моей маме.
— Доктор Сингх, видимо, на работе? — спросила моя мама.
— Как всегда, — ответила Руана, следя глазами за сыном, который поднялся на крыльцо вместе с Линдси и Сэмюелом. — Приходите как-нибудь ко мне: покурим забористые сигаретки.
— Ловлю на слове, — сказала мама.
— Рэй, добро пожаловать, садись к столу, — заговорил мой отец, увидев его на пороге.
Он питал особое чувство к этому пареньку, который был когда-то влюблен в его дочь. Между тем Бакли, пока его не опередили, поспешил плюхнуться в кресло рядом с моим отцом.
Линдси и Сэмюел взяли себе стулья из гостиной и пристроились у комода. Руану посадили между бабушкой Линн и моей мамой, а Хэл гордо восседал во главе стола.
А ведь они даже не узнают, когда я их покину, сообразила я; мало того, им невдомек, сколь зримым бывает мое присутствие. Бакли нередко со мной заговаривал, и я ему отвечала. Хотя, возможно, сама этого не чувствовала. Мое явление могло принимать любые формы, какие только им грезились.
И тут передо мной вновь возникла она: в полном одиночестве она брела через кукурузное поле, притом что все остальные, кто был мне дорог, собрались вместе у нас в столовой. Она всегда будет меня чувствовать и помнить. В этом я не сомневалась, но уже ничего не могла поделать. В юные годы Рут была одержимой; в зрелые годы стала одержимой навек. Одно дело — случайность, другое — сознательный выбор. Историю моей жизни и смерти она сделала своей историей — любой бы так сказал, решись она об этом поведать.