Евгений Водолазкин - Похищение Европы
Я стал плохо засыпать, а заснув, нередко просыпался среди ночи. Никогда прежде еще не видел я столько цветных снов. Вспыхивавшие в них фейерверки без всякого перехода сменялись чем-то щемяще одиноким, оборачивавшимся то убранным полем, то зимним пляжем. Сны были разными, но все неспокойными, и, просыпаясь по утрам, я чувствовал себя, как с похмелья.
В одном из снов Анри, Настя и я ехали по Людвигштрассе на трамвае. Мы с Настей сидели спиной к водителю, на двойном сиденьи. Единственное сиденье против нас занимал Анри. Он ехал развалясь, и колени его время от времени касались наших. Анри что-то говорил, но отменное изображение сна совершенно не соответствовало качеству его звука. Это был почти немой сон. То, что говорил нам Анри, сливалось в негромкое монотонное дребезжание, почти неотличимое от гула трамвая. Не исключено, что произносимое в данном случае и не было так уж важно (я вообще считаю, что роль текста часто преувеличена). Были важны движения, выражения лиц, легкая качка вагона и проплывающие за окнами дома.
Собственно, по выражению лица Анри я и понял, что происходит что-то необычное. На лице Анри не было испуга: оно лишь перестало быть беззаботным. Глаза Анри не отрываясь смотрели на кого-то за нашими спинами. Я медленно обернулся. У ближайшего к нам сиденья стоял человек в черной шерстяной маске. Сквозь неправильной формы отверстия на Анри смотрели два серых бесстрастных глаза. Вопреки желанию, взгляд мой съехал на правую руку стоявшего. Мне захотелось зажмуриться, но я не смог. Я продолжал смотреть на эту руку. В ней чернел направленный на Анри пистолет. Окно вагона было до отказа заполнено помпезным зданием университета. От ужаса происходящего трамвай замер, но здание все еще продолжало катиться. Когда оно тоже застыло, раздался выстрел.
— Хлопнуло окно, и ты закричал, — шепнула мне Настя, покрывая поцелуями мой лоб. — Что с тобой, мой маленький?
Я с трудом открыл глаза. Оставленное открытым на ночь окно безжизненно подрагивало на ветру. Теплый и ласковый вечер, не обещавший ничего, кроме безмятежности, сменился грозовой ночью. На фоне далеких, еще беззвучных вспышек то и дело отпечатывались сплетенные ветки сада.
— Мне приснилось, что застрелили Анри.
Я рассказал Насте свой сон, все еще стоявший передо мной во всех подробностях, и заплакал. Я плакал от яркости его красок, от жестокости произошедшего, наконец, от жалости к Анри. Мне вспомнился Настин вопрос о том, не рискует ли Анри, водя за нос столь могущественные организации, и я подумал, что нарисованное сном будущее не так уж невероятно. Настя слушала, крепко обняв меня, сплетясь со мной ногами, касаясь прохладными губами моего мокрого от пота виска. Ее поцелуи гасили разрывавшие мое сознание молнии, мне было также легче оттого, что разыгравшаяся во мне буря уравновешивалась происходившим за окном.
Впоследствии N называл мне какого-то русского философа, разбиравшего опыт сна, удивительно сходного с моим.[29] Хлопок окна (у него, кажется, двери) можно было бы признать в отношении сна чистой случайностью, по-своему осмысленной сном, — если бы не строгая логика событий сна, приведшая к этому хлопку. Насколько я понял, суть его объяснения состояла в том, что время реальности и время сна разнонаправленны. Сон и реальность существуют как две параллельных действительности, они отражаются друг в друге, а главное — идут навстречу друг другу, сближаясь, почти встречаясь в одном общем событии — например, в хлопке окна, звучащем во сне как выстрел. В пересказе N мне запомнилось выражение, что время сна «вывернуто наизнанку».
Успокаивая меня в ту ночь, Настя нашла другое объяснение. Для начала она напомнила мне, что никогда еще мы не видели Анри не только в трамвае, но и в любом другом виде общественного транспорта, а потому убить Анри именно в трамвае представлялось ей затеей совершенно безнадежной. Другим важным ее замечанием было то, что по Людвигштрассе трамваи не ходят уже много десятилетий. Очевидным образом, связь моего сна с реальностью не могла быть такой механической, какой она представлялась мне в моих страхах. Характер этой связи был блистательно установлен той же Настей, недаром изучавшей германистику. Убийство в трамвае — причем как раз на Людвигштрассе, возле университета! — описано в «Докторе Фаустусе». Пытаясь оказать помощь расстрелянному персонажу, его вносят в главное, стилизованное под Ренессанс, здание университета.
Я читал этот роман давным-давно и не помнил даже имени главного героя, не говоря уже об остальных. И ничто мне о нем не напоминало. Несколько раз я ожидал Настю в огромном прохладном холле университета, но кроваво-литературный призрак мне так и не явился. В каких глубинах подсознания он прятался тогда?
19
Все, что включало в свое название слово «Европа» или от него производные, стало тянуться к нам и искать нашей дружбы. Впервые за многие века своего существования географическое понятие обрело, казалось, и вполне осязаемого представителя. В отличие от уносимой быком дамы, я был доступен для участия в рекламах и фуршетах, открытиях и презентациях, не говоря уже о футбольных матчах и интервью. Мы с Настей (неизменно в сопровождении Анри) посещали, может быть, сотую часть из того, что предлагалось нам в пахнущих свежей краской приглашениях, и все-таки это было чрезвычайно много. Мы присутствовали на благотворительных балах и юбилеях концернов, партийных вечеринках и открытиях заводов. Это позволило нам перейти на двухразовое питание, потому что третий и самый вкусный раз почти всегда гарантировался одним из приглашений. Большинство из таких посещений вознаграждалось пожертвованиями в пользу нового движения. За тем, чтобы жертвователи по рассеянности не забыли перевести свои пожертвования на наш счет, строго следил Анри. Нередко он требовал документы о денежных переводах еще до нашего появления на мероприятии.
Пожертвования осуществлялись не только деньгами и производились не только в Мюнхене. Рекламируя в Гамбурге круиз вокруг Европы, помимо денежного чека я получил на этот круиз два люксовых места (нам так и не удалось ими воспользоваться), а на одном из автозаводов Вольфсбурга мне вручили ключи от микроавтобуса «Европейский». Как рассказывал мне Анри, передача самой машины оказалась куда сложнее передачи ключей, но в итоге она все-таки состоялась. Разбив в Ростоке шампанское о борт рыболовецкого судна «Европеец-2», я стал обладателем замечательного офисного оборудования, которое очень пригодилось при открытии офиса нашего движения на Людвигштрассе. Не миновали нас, конечно же, и конфеты «Огни Европы». Кульминацией сладкой жизни стал огромный торт, присланный вслед за нашим посещением кондитерской фабрики — если не ошибаюсь, из Ландсхута. Самым обидным было то, что уже во время посещения, переходя из цеха в цех в белых халатах и колпаках, мы так наелись сладостей, что еще долго не могли на них даже смотреть. Большой радостью для Насти стало общение с французским парфюмерным представительством в Берлине по поводу туалетной воды «Европейский стиль». Жизнь наша была в те дни не только сладка, но и пахуча. Нам с Настей вручили потрясающие наборы французской парфюмерии.
