Мария Метлицкая - Главные роли
– Какой срок? – тихо спросила она.
Я ответила.
– Ну, дай-то Бог, парень, по-моему, славный, – благословила она. – А знаешь, я сегодня действительно счастлива. Здесь самые близкие и родные мне люди.
Ивочка почему-то грустно вздохнула и замолчала. Потом, словно отряхнув с себя грусть, она спросила: – Ну как тебе Раисины пироги? И добавила: – Печь она большая мастерица.
К концу вечера Яшка, конечно, напился и заснул прямо в кресле с открытым ртом, откинув назад голову с уже сильно поредевшими кудрями. Потом пили чай и пели песни – про улицы Саратова и про того, кто спустился с горочки.
По дороге домой мать не умолкая сокрушалась по поводу загубленной Ивочкиной жизни. А мой любимый удивился и сказал, что Яшка ему вполне понравился и что он колоритная и яркая личность.
– Личность? – возмутилась моя мать и обиделась на моего жениха дня на три. Отец долго молчал, а потом мягко возразил – она, его сестра, конечно, заслуживает лучшего. Мать не задержалась и ответила, что каждый имеет то, чего заслуживает. Такой фактор, как любовь, она обычно не учитывала. Я в разговоре не участвовала – у меня кружилась голова, и меня здорово мутило. Все это продолжалось еще какое-то время, пока Яшка не умер. Несколько дней он не появлялся ни дома, ни у Ивочки. Обе встревоженные женщины бросились его искать. Нашли. В судебном морге спустя неделю. Как потом выяснилось, подобрали его на улице уже мертвым, с пробитой головой где-то в районе Пироговки. Ничего, конечно, выяснять не стали, и оставалось только гадать, что скорее всего этот вечный Дон Кихот с кем-то связался или вступил в неравный спор, а может, защищал свои незыблемые принципы или женщину, в конце концов. А может, просто порезвилась шпана – могло быть все, что угодно в нашем неспокойном городе. Да и какая в принципе разница?
Хоронили его и Раиса, и Ивочка, естественно, сидевшие на табуретках по обе стороны гроба. Поминки собирала Раиса, и таким вот странным образом мы попали к ней в дом. И тут я впервые увидела Яшкины картины – это была графика, что-то черно-белое, иногда уголь разбавляла рыжая сангина. Сюжеты были странные и притягивающие – почему-то католические, устремленные в небо шпили грациозных костелов, старые московские дворы и странные портреты – одинокие мужские фигуры с нечеткими, будто смазанными чертами лица. Потом Яшкина уже взрослая дочка Маринка достала толстую общую тетрадь в коричневой дерматиновой обложке. Это были Яшкины стихи. Оказывается, он писал их всю жизнь. И Ивочка тихо, вполголоса начала их читать. Все притихли. Мы были ошеломлены. Это была истинная поэзия – глубокая, трепетная, сильная и печальная, раскрывающая все закоулки такой таинственной и яркой Яшкиной души. Теперь нам стало многое понятно. И уже вполне реально мы представляли масштаб его личности и абсолютную трагедию его в чем-то нелепой жизни. Хотя, если вдуматься, почему же трагедию? Ведь он был любим двумя достойными женщинами – широкой, открытой, по-простому мудрой и всепрощающей Раисой и тонкой, трепетной и интеллигентной Ивочкой. Да нет, какое там, разве поскупилась судьба, выбросив ему определенно два туза – двух прекрасных и любящих женщин? И теперь мы понимали, что любить его вполне было за что. Хотя вряд ли любят «за что-то». Яшкина дочка Маринка окончила университет и вышла замуж за аспиранта с мехмата. Такого же тощего, носатого и молчаливого, как она сама. Были они похожи, как брат с сестрой. Вскоре они укатили в Америку. Там у них, безусловно, были перспективы. Раиса много хворала, и Ивочка помогала ей. Вместе они ездили к Яшке на могилу. Вдвоем. Крепко держа друг друга под руки. Потом Ивочка похоронила и Раису. Вышла на пенсию, стала седой как лунь, но по-прежнему, оставалась красавицей – те же темные платья с пояском, только уже без декольте, а со стойкой, та же нитка жемчужных бус на шее, тот же запах ландыша. Маринка звонила ей регулярно. Там, в Америке, у них было все хорошо. Два прекрасных программиста, зарабатывали они замечательно, родили двух девчонок-близняшек и очень звали Ивочку к себе в гости. Она все отнекивалась, а мне признавалась, что просто страшится такого долгого путешествия. Но все же мы ее уговорили. Вместе с ней мы покупали дежурный набор сувениров – гжель, хохлому, льняные скатерти, мельхиоровые ложки. Я отвозила Ивочку в Шереметьево и, конечно, не думала, что прощаюсь с ней навсегда.
Из Америки Ивочка не вернулась – Маринка уговорила ее остаться там. Насовсем. Ивочка звонила мне, плакала, советовалась, рассказывала, как чудесно приняла ее Маринкина семья – и муж, и девчонки. Говорила о том, какой чудесный у Маринки дом – в лесу, где ходят под окнами косули и огромные дикие индюки и куда даже однажды забрел маленький бурый медвежонок. Она много плакала и смеялась и говорила, что очень скучает по Москве и по своим книгам, но все же было очевидно, что она счастлива и наконец не одинока. Да нет, даже больше – у нее была большая и дружная семья. На фотографиях она стояла рядом с Маринкой – теперь еще больше ставшей похожей на своего отца, – такой же худющей, длинноносой, с густыми темными кудрями, небрежно разбросанными по плечам. Ивочка сменила свои темные строгие платья на джинсы и свободные светлые рубашки. Теперь она была вполне американской пожилой леди – белые кроссовки, темные круглые очки. Чужая немножко, но, по-моему, абсолютно счастливая. А потом наша Ивочка вышла замуж. Да-да, именно замуж. За отца Маринкиного мужа. Вдовца, но крепкого и вполне симпатичного старикана.
– Совсем не успеваю читать, – жаловалась мне в письмах Ивочка. Они с мужем много путешествовали – Париж, Амстердам, Лондон, Тель-Авив. Отовсюду Ивочка присылала мне снимки – Эйфелева башня, Биг-Бен, Кельнский собор, а рядом она сама и ее славный муж. Глядя на эти фотографии, с усмешкой я вспоминала, как моя мать пророчила Ивочке невеселое будущее и одинокую старость. И еще думала я о том, как никто ничего не знает. И даже не может предположить. И про метаморфозы жизни, и про ее непредсказуемость, и про удивительные витки судьбы.
Я попала в Америку уже после Ивочкиной смерти – встретиться при жизни нам, увы, уже не удалось. Приехала к Маринке, и она отвезла меня на тихое и чистое американское кладбище – безукоризненно стриженный газон и абсолютно одинаковые строгие, без помпезности, гранитные плиты. Мы долго и молча стояли у могилы, а потом Маринка повезла меня к себе. Ее дом оказался вполне стандартен – обыкновенный американский дом, очень скромный на вид и гениально функциональный внутри. Было видно, что в доме живут математики. А вот сад был прекрасен. Вернее, не сад, а настоящий дикий лес, облагороженный только слегка, – у дома небольшие клумбы каких-то неведомых мне желтых цветов и невысокие, почти круглые, кусты с ярко-алыми бусинами ягод. Горели красно-оранжевым цветом невысокие клены с узкими длинными листьями.
