Мария Метлицкая - Главные роли
Отец, как бы он ни устал, вызовется провожать ее до метро. Идти они будут медленно, под руку, и эти полчаса им уже точно никто не будет мешать. Брат и сестра. Близкие люди. Ближе нет. Итак, Ивочка – моя родная тетка, младшая сестра отца. Они рано остались сиротами – отцу было 19, Ивочке 15. Отец, правда, вскоре женился – мама была из провинции – и привел в дом молодую и строптивую жену. Мать ревновала – хотела, чтобы отец принадлежал только ей. Хмурилась, обижалась – у них свои секреты, свои шутки, свои условные знаки. Брат и сестра понимали друг друга не то что с полуслова – с полувзгляда. Ивочка уступила молодым свою комнату, сама перебралась в проходную. Все еще тогда были студентами, вечерами на кухне возилась Ивочка, стараясь что-то выкроить из скудного студенческого бюджета и отцовских подработок. Полностью освободив невестку от кухонной рутины, она же убирала квартиру, стирала, гладила, ходила в магазины. Старалась почаще улизнуть в кино или к подружкам – оставить молодых одних. Мама вредничала, капризничала, жаловалась отцу, что не чувствует себя хозяйкой в доме, при этом спокойненько отдав бразды домашнего правления золовке. И мечтала об отдельной квартире. Вскоре родилась я, и Ивочка опять рьяно бросилась помогать молодым. Бегала по утрам на молочную кухню, лишь бы любимый брат поспал лишние полчаса, стирала пеленки, гладила. По выходным часами гуляла с коляской во дворе – в любую погоду.
– А ты поспи, Лара, – говорила она матери.
Мать с удовольствием ложилась поспать, забывая сказать Ивочке простое человеческое спасибо. Отец злился и говорил сестре, что ей уже давно пора устраивать свою женскую судьбу и рожать своих собственных детей. Попрекал мать, жалея сестру. Мать обижалась и плакала и твердила одно – что больше всего на свете она хотела бы жить отдельно своей семьей. Мать все-таки добила отца – и был внесен первый взнос за однокомнатный кооператив – в долг, естественно. На другом конце Москвы – в Измайлове. Для Ивочки. Хочет ли она уезжать из квартиры, где она родилась и выросла, где жили ее родители, где были ее подруги и ее работа, да просто вся ее жизнь, ее не спросили. Она собрала свои вещи и переехала в новый дом. До работы теперь она добиралась с двумя пересадками – больше часа. Не роптала. В общем, как всегда, всем была довольна. По субботам отец привозил меня к ней. С ночевкой. И это было счастье. С утра в субботу я пораньше будила отца – скорее, скорее. Отец завтракал, а я дергала его за рукав:
– Ну долго ты еще будешь копаться?
– Господи, чем тебе дома плохо, чокнутая, ей-богу, – вздыхала мать.
А я уже топталась и потела в шубе у двери и ныла:
– Ну скоро ты, пап?
Ехали мы через всю Москву, и отец обязательно покупал Ивочке цветы. По сезону – мимозу ранней весной, гвоздики зимой, георгины осенью, а ранним летом ландыши – любимые Ивочкины цветы. Уже при выходе из лифта мы слышали слабый запах корицы и ванили – Ивочка пекла печенье. Отец выпивал чашку чаю, о чем-то шептался с сестрой на кухне, а я уже хозяйничала в комнате – листала журналы, включала телевизор, копалась в палехской шкатулке, где лежали брошки, бусы и колечки. Наконец отец уезжал, и начинался мой праздник.
Теперь Ивочка целиком принадлежала мне, и только мне. Во-первых, она не кормила меня супом, мы пили чай с хрустящим ореховым печеньем, болтали обо всем на свете и ехали гулять в центр. Сначала была обязательная культурная программа – Пушкинский или Третьяковка, потом мы бродили по старой Москве и, наконец, заходили куда-нибудь перекусить, где заказывали что-нибудь необычное и совсем взрослое – шашлык или куриную котлету в сухарях с кудрявым бумажным сапожком на косточке и, конечно, мороженое в высокой стеклянной вазочке: три шарика – два шоколадных и один сливочный. Потом мы ехали домой, и в метро я, усталая и счастливая, засыпала на Ивочкином плече. Дома Ивочка не гнала меня спать и разрешала смотреть телевизор сколько угодно, пока я не засыпала в кресле. А в воскресенье утром я долго спала, и будил меня сладкий запах оладий – с изюмом и яблоками. После завтрака мы шли гулять в Измайловский парк и кормили орешками с рук белок. А потом за мной приезжал отец, и сказка кончалась. Я слышала, как он благодарил Ивочку за меня, а она только тихо смеялась:
– Господи, да за что? Это же для меня такая радость.
– Лучше бы у тебя были другие радости, – вздыхал отец. – Все с чужим ребенком возишься.
– С чужим! – охала с испугом Ивочка. – Ну как ты можешь так говорить? – обижалась она.
– Замуж тебе давно пора, – напоминал отец.
– Ну если так складывается, – смущенно оправдывалась она.
Была она определенно красавица. Невысокая, приятной, чуть начинающейся полноты, темноглазая и темноволосая, очень белокожая, с прекрасными ровными белоснежными зубами. Любила темные облегающие платья с нешироким поясом – талия позволяла – и глубоким вырезом на красивой пышной груди. На шее – неизменная нитка крупных жемчужных бус – память о матери. Красила она только губы – довольно яркой помадой, все остальное – и брови, и ресницы, и прекрасная кожа – дополнительных усилий не требовало. Зарабатывала вполне прилично – ведущий инженер в Моспроекте. Кафе, театры, отпуск в Прибалтике, каракулевая шуба, маленькая кокетливая норковая шапочка-таблетка, грильяж к чаю, рокфор к кофе – денег вполне хватало. Обожала поэзию, не пропускала ни одного вечера поэзии в Лужниках, в Политехническом, доставала у спекулянтов билеты в «Современник», выписывала все толстые журналы. Приучала к этому и меня. Не сетовала на свое одиночество и бездетность. В общем, жизнью своей была вполне довольна и абсолютно безгранично доброжелательна и независтлива.
Было ей уже хорошо за тридцать, когда в ее жизни появился Яшка. Так его все и звали – просто Яшка. Был он фронтовик, попавший юнцом в последний призыв и вернувшийся с фронта с осколком в позвоночнике. По этой причине тянул правую ногу. Был он балагур, весельчак, выпивоха и бабник. Тощий, невысокий, длинноносый, с роскошной копной темных кудрей. Был он женат на фронтовичке, медицинской сестре, которая и выходила его в госпитале. Была она старше его на добрый десяток лет, простая, добрая деревенская тетка, любившая Яшку безоглядно и, конечно, спускавшая ему все его пьянки и загулы. Росла у них дочка Маринка, которую Раиса родила уже после сорока. Про жену Яшка говорил:
– Райка – человек! Ее никогда не брошу. Она друг, а дружба важнее любви.
А вот Маринку – тощую, носатую, точную свою копию – Яшка любил. Любил как мог.
Яшка мог пропасть на неделю, две – уехать в Питер к друзьям, в Севастополь – просто поплавать в море, в глухую деревеньку – попариться в русской бане или просто потерять голову на пару недель от какой-нибудь новой знакомой, у нее и остаться. Раису он никогда ни о чем не предупреждал, да она и не ждала. А когда блудный муж возвращался, трезвый ли, пьяный, потрепанный и в помаде, пахнувший другой женщиной, она его обстирывала, пришивала пуговицы к пиджаку, крахмалила рубашки, стригла буйные Яшкины кудри – и ничем и никогда не попрекала. Лишь изредка вздыхала:
