Захар Прилепин - Обитель
— Что она так жужжит, мама? — спросил Артём вслух.
Он открыл глаза. Никакой мамы не было.
Постучались в дверь.
Артём сел. На полу лежали болотные сапоги — так бы и порезал их на куски.
«Какого чёрта они не откроют сами, — подумал Артём, невесть кого имея в виду под словом „они“. — Дверь не заперта!»
— Кого там? — спросил он громко.
Дверь медленно — зато со скрипом — отворилась, и на пороге образовался Василий Петрович.
Артём выдохнул так, словно если не весь груз, то хотя бы часть его вдруг упала с души.
— А я увидел вас — как вы по двору идёте. И такой красивый, такой поджарый и помолодевший… Когда б вас в Москву — комсомольские барышни бы таяли… и в таких сапогах! — с порога зажурчал Василий Петрович, весь щурясь, как рыболов.
— Тьфу на них! — сказал Артём, глянув на сапоги, и снова почувствовал, как близко слёзы у него.
— Отчего же это, — удивился Василий Петрович, тоже заметив сапоги на пути у себя. — Мне бы такие очень понадобились — осень уж близится, осень, а мои развалились совсем.
Артём вдруг вспомнил — и зажмурился от душевной боли — что свою собственную одежду он сложил в тот тюк, куда засунул форму для всех остальных — и её теперь красноармеец увёз к Эйхманису. Да что ж это такое-то!
Он бросился к окну: вдруг этот Петро так и стоит во дворе? — но, естественно, нет. Олень Мишка перетаптывался на том месте.
День уже явно прошёл: белёсый соловецкий вечер наползал.
— Что такое, друг мой? — спросил Василий Петрович озадаченно. — Что вы мечетесь, как Чацкий?
Артём обернулся и некоторое время смотрел на Василия Петровича, ничего не говоря.
— Да и чёрт с ним! — решил наконец вслух, махнув рукой.
«Тебя завтра же расстрелять могут! — сказал себе Артём, — А ты о старых штанах опечалился!»
По совести говоря, он уже не очень верил в то, что его убьют: а за что? Его задержали в ИСО, он не виноват. Десятника ударил? Так он уже не десятник был, а освобождённый по амнистии бывший лагерник, к тому же пьяный.
Вся эта правота, конечно, выглядела шатко — но она же была.
— Как вы сюда попали, Василий Петрович? — спросил Артём, ещё не улыбаясь, но понемножку оживая.
— Я же ягодками то одних, то других кормлю, — готовно отвечал его старший товарищ. — Везде свои люди, без блата никак — они ж все не пойдут в двенадцатую роту за брусникой, вот я им и разношу время от времени… И тебе вот принёс, — в каждом слове милейшего Василия Петровича были разлиты ирония, и самоирония, и доброта, и лукавство, и новоявленные мудрости соловецкого жития.
Он выставил на стол кулёк смородины вперемешку с малиной — Артём и не помнил, когда ел эти ягоды.
— Можно? — переспросил он.
— Нет-нет-нет, — с деланой строгостью запротестовал Василий Петрович. — Только смотреть. Полюбуетесь — и я дальше по ротам понесу свои ягоды — вволю, чтоб подразниться, — и засмеялся. — Кушайте! Кушайте, Тёма.
Василий Петрович уселся напротив Артёма — на кровати Осипа.
Артём схватил кулёк, тут же зачерпнул горсть и отправил в рот.
Как воспитанный человек, предложил Василию Петровичу, тот, не переставая солнечно щуриться, ответствовал, подняв вверх раскрытую ладонь и несколько раз качнув ей влево-вправо.
— Как там в нашей роте? — спросил Артём, облизываясь.
— А всё как-то так, — ответил Василий Петрович, — …в тяготах и суете. Лажечников умер. Неужели не знаете? Вроде бы, когда вы лежали в больничке — тогда и умер? Афанасьева к артистам перевели. Блатные — блатуют и лютуют иногда. Кормлю их ягодами, Артём, представляете, какой позор старику? Бурцев… ну, про Бурцева вы сами всё поняли — лучше он не становится, только хуже. Китайца из нашей роты он, кажется, доконал совсем — уехал наш ходя в карцер, и с концами… Крапин — на Лисьем острове, кого-то там разводит — кажется, не совсем лисиц…
— А вы, значит, всё ягоды собираете? — спросил Артём, как бы поддерживая разговор — ему было ужасно вкусно и говорить не хотелось.
— А я всё ягоды, — согласился Василий Петрович. — А вы?..
Артём дал понять, что сейчас дожуёт и ответит, а сам подумал: «Сейчас я скажу милому Василию Петровичу, что начальник лагеря Эйхманис назначил меня старшим в поиске кладов — да-да-да, кладов! — на соловецких островах, после того, как мы с ним два дня пили самогон, — да-да-да, с ним пили самогон! — а сегодня я приехал сюда и на третьем этаже Информационно-следственного отдела во время допроса изнасиловал сотрудницу лагеря… или она меня изнасиловала. Да-да-да, разделись почти донага, на мне остались так понравившиеся вам болотные сапоги и спущенные галифе, а на ней — рубашка с закатанными рукавами, и мы неожиданно вступили в плотскую, чёрт, связь. Скажу — и Василий Петрович решит, что я сошёл с ума. И будет прав… Забыл сказать, что Галина — любовница Эйхманиса, Василий Петрович».
Прокрутив этот монолог в голове, Артём почувствовал натуральное головокружение и болезненную тошноту.
«Это ни в какие ворота…» — сказал он себе, чувствуя, как на лбу и висках разом появился бисерный пот.
Так как Артём всё не отвечал, а лишь делал странные знаки глазами — мол, ем, всё ещё ем, и сейчас всё ещё жую, а теперь глотаю, — Василий Петрович решил ответить за него сам:
— Мне казалось, вы попали… как они это называют? в спартакиаду?.. но я прохожу последние дни мимо спортивной площадки — вас там не видно.
— Да, — очень твёрдо ответил Артём, но больше ничего не сказал.
И к ягодам не прикасался, держа кулёк в руке. Рука была мокрой.
— Ну, хорошо, — кивнул тактичный Василий Петрович. — Потом расскажете. Я что зашёл: раз уж вы здесь — пойдёмте на наши соловецкие Афины? Мы сегодня собираемся. Мезерницкий, опять же, про вас спрашивал. И владычка Иоанн интересовался.
— А когда? — встрепенулся Артём.
— А вот сейчас, — сказал Василий Петрович, поднимаясь. — Вы, как я вижу, не очень заняты. Там, не поверите, будет некоторое количество пьянящих напитков. У вас есть какие-то закуски?
— У меня? — Артём полез под свою лежанку, так и не выпуская из рук кулёк с ягодами.
— Дайте я подержу, — предложил Василий Петрович.
Не глядя, Артём протянул ягоды. Следом — обнаруженные в ящике консервы.
— О, мясо-гороховые… — с интересом сказал Василий Петрович. — И ещё одни. Где вы их набрали?
— …Не помню, — ответил Артём снизу.
— Хорошо живёте, — сказал Василий Петрович.
— Хорошо, — эхом отозвался Артём.
* * *— А что, другой обуви у вас нет? — спросил Василий Петрович, когда Артём обувался. — Там, знаете ли, не очень сыро.
