Александр Проханов - Скорость тьмы
— Вы что, пацаны, в натуре! Какого хера?
— Молчи, Петруха, — произнес тот, что сидел за рулем, — Пикнешь, отрежу твои свиные уши!
Он умолк, чувствуя боками пистолеты. Молчал, пока проезжали чрез вечереющий город. Молчал, пока кружили на окраинах, сворачивая с главной трассы. Молчал, когда мчались по пустому шоссе среди покинутых деревень и вечерних лесов. И только, когда машина свернула на лесную дорогу, углубилась в березняк и застыла в сумерках березовой рощи, он попробовал возмутиться:
— Вы, пацаны, вперлись в большое говно! Вас, пацаны, в труху перетрут!
Его вытащили из машины. Толкнули спиной к березе, заломили руки и защелкнули на запястьях наручники. Петруха стоял, обняв вывернутыми руками березу. Смотрел на людей, убиравших пистолеты под мышки. Ему казалось, что все это — продолженье игры, и вместо русалок и экзотических рыб из игрального автомата выскочили три мужика, и будущее, в виде огненного цветка, играючи целит в него своей темной нарезной сердцевиной.
— Я спрашиваю, ты отвечаешь, — Морковников смотрел в упор на Петруху, у которого щурились злые кошачьи глаза и краснели раскаленные уши, — Куда дели женщину?
— Ты че, в натуре? Какая женщина? Тебя разотрут в щебенку!
— Еще раз спрашиваю, ты отвечаешь. Куда Бацилла дел женщину?
— Да ты, блин, кто такой? Тебя на кусочки порежут!
Морковников смотрел на оттопыренные уши Петрухи, которые в сумерках, как фонари, излучали красный свет. Достал нож. Шагнул к Петрухе. Схватил за ухо и полоснул. Держал двумя пальцами хрящевидный ломтик, глядя, как из длинной раны хлещет кровь. Петруха бился у березы, издавая тонкий вой, наклоняя голову, из которой ему на плечо хлестала кровь.
Морковников отшвырнул окровавленный лепесток уха. Поднял нож. Так поступал он в Чечне на допросах пленных, когда вытягивал из них боевую информацию.
— Еще раз спрашиваю. Куда Бацилла дел женщину?
— Блин, не знаю! Какую-то бабу вчера в ангар привезли!
— Какой ангар? Соврешь, еще одно ухо отрежу. А потом яйца.
— На пустыре за железкой. Автосервис в ангаре. Туда Бацилла какую-то бабу привез.
— Как выглядит?
— Не знаю. Пацаны говорили. Ой, больно! Тебя, бляха, порвут!
— Стерегите этого рыжего кобеля, — приказал Морковников двум своим подчиненным, которые в недавнем прошлом служили в спецназе, — Я на пустырь смотаюсь. Возьмите в аптечке вату, промокните ему дырку в башке.
Морковников подъехал к пустырю, когда небо почти погасло, было зеленым, меркнущим. Черными контурами проступали свалки, развалины, искореженные башенные краны, какие-то котлы, мятые связки труб. Все, что когда-то сверкало, гудело, вращало валы и колеса, являло осмысленную и неутомимую деятельность, теперь превратилось в мертвую материю, было кладбищем убитых машин, источало запах кислой ржавчины и холодной гари. Морковников съехал с дороги и спрятал машину в развалинах. Он решил пробираться к ангару через железный бурелом, опасаясь столкнуться с охраной. Поправил под мышкой кобуру с пистолетом. Нащупал у пояса длинный фонарь. Осторожно, стараясь не зацепиться за острые выступы, не напороться на колючие штыри, погрузился в дебри пустыря.
Среди нагромождений металла, стальных зарослей и рыхлых зловонных холмов вели едва различимые тропы. Он щупал их ногой, как когда-то в чеченских горах, переступая с носка на пятку, словно опасался наступить на мину, или порвать растяжку с гранатой. Тропы петляли, упирались в груды мусора и обрывались, словно уходили внутрь железных нагромождений, в которых прятались угрюмые железные чудища. Ему приходилось возвращаться вспять, искать свободных проходов. Он двигался в прихотливом лабиринте, видя, как в темно-зеленом небе чернеет уродливая громада, похожая на опрокинутую высоковольтную мачту, или торчит заостренный конус, похожий на затонувший корабль.
В одном месте его нога ступила во что-то скользкое, мягкое, что булькнуло и дохнуло падалью. В другом месте на него выскочила стая собак с хриплым лаем, зелеными ненавидящими глазами, блестящими в темноте клыками. Он выхватил пистолет, готовый обороняться, но собаки разом исчезли, будто им кто-то свистнул.
Одна из тропинок привела к поляне, на которой горел костер, и в его красноватом свете виднелись сидящие на земле бомжи, что-то жарили в мутном пламени, похожие на первобытных, волосатых людей.
Пустырь был заповедником, который населяли реликтовые существа, исчезнувшие виды, доисторические творения. Кто-то невидимый и угрюмый охранял эту заповедную территорию.
Ангар обозначился черной полукруглой громадой, над которой чуть светлело небо. Морковников прислушался. Со стороны ангара не раздавалось ни звука, хотя ощущалась его гулкая железная пустота. Зато вокруг, среди железных и каменных груд, раздавались едва различимые шорохи, трески и скрипы, словно кто-то изъедал безжизненный металл, превращал его в тлен, в труху.
Впереди громоздился огромный черный цилиндр, похожий на паровоз, — в давние времена был доставлен сюда, горячий, сияющий, охваченный блеском и паром. С годами блеск и сияние исчезли, рельсы, по которым он прикатил, разобрали, станция назначения превратилась в руины. Морковников приблизился к цилиндру и увидел, что это старый котел с остатками выдранных труб. Внезапно услышал легкий звенящий звук, будто в котел ударил камушек. Этот звук отличался от муравьиного шелеста, был вызван кем-то живым, осторожным, случайно задевшим котел. Ночным звериным зрением Морковников различал мутную тропку, округлую поверхность котла и туманное, уходящее вдаль пространство с контурами ангара. Он притаился, ожидая повторения звука, но было тихо. Вынул пистолет, мягко снял предохранитель. Пружиня на носках, как танцор, стал огибать котел, не решаясь идти по тропинке, опасаясь засады. Двигался вдоль черной, в потеках мазута, поверхности. Приближался к торцу. Внезапная тень метнулась наперерез, полыхнули рыжие лепестки света, грохнул выстрел, и удар проскрежетал по котлу, отзываясь в пустоте. Такой же ноющий звук издает броня транспортера, когда в нее попадает пуля.
Морковников мягко присел, вытянув руку с пистолетом. Водил в темноте, ожидая увидеть тень. Было тихо, лишь в глубине котла, казалось, перекатывается унылое эхо. Упруго поднялся, сделал шаг, и навстречу ему, близко, отделяясь от черной массы, возник человек. В его протянутой руке загорелся рыжий цветок с черной сердцевиной, из которой в Морковникова ворвалась пронзающая боль. Падая, он успел произвести ответный выстрел, озаряя вспышкой близкое лицо человека, в котором узнал Ведеркина, — его сжатые губы, волевые скулы, сильный подбородок. Знал, что попал, оседая, ударяясь лицом о шершавое железо котла.
Морковников очнулся от огненной боли, которая извлекла его из небытия, затянула обратно в жизнь, помещая в слепое, оплавленное пространство. Боль занимала весь объем груди, будто под ребра был налит расплавленный металл, выжигал внутренность, кипел, просачивался в живот, в пах, в ноги. Боль была на дне глазных яблок, под языком, наполняла череп. Он знал, что эта боль будет длиться еще несколько минут, прежде чем он умрет. И перед тем, как исчезнет, старался понять, кого он убил перед смертью.
Рядом, почти касаясь его головой, лежал Ведеркин. Морковников понял, что Ведеркин жив, и жизнь его завершается, и он тоже напоследок хочет понять, зачем они убили друг друга.
— Алеша, зачем ты здесь оказался? — спросил Морковников, шевеля языком в расплавленном свинце.
— А ты зачем, Федя?
— Я женщину ищу, Ольгу Дмитриевну. Здесь она?
— Может, и здесь.
— Зачем мы друг друга убили? За что умираешь, Алеша?
— За сына. Чтобы он еще пожил на земле. А ты за что?
— За механика «сорок шестой» Захаркина, который погиб под Бамутом.
— Нет больше Захаркина. И нас с тобой нет.
— Разве думали, когда крестами менялись? Мой крест на тебе?
— На мне.
— А твой на мне. Прости меня, Алеша. Я не хотел убивать.
— Так она жизнь устроена, что русский русского убивает.
Этих слов Морковников не расслышал. Он торопился прочь от дороги, где горела бронеколонна, и чеченцы расхаживали среди разбросанных взрывами тел, добивая раненных. Он карабкался вверх по склону, бросив автомат, в котором не осталось патронов, старался достигнуть вершины и перевалить на другую сторону сопки. Вершину покрывал редкий кустарник с одиноким дубом, от которого вниз вела тропинка, усыпанная желудями. Он поскальзывался на этих желудях, хватался за кусты, чтобы не упасть, думая, что теперь ушел от преследования. Не удивился, увидев Ведеркина, который шумно его догонял. Ведеркин бежал, раскрыв руки, словно хотел взлететь. Из-под его тяжелых ботинок брызгали коричневые желуди. На лице Ведеркина краснела рана, и в руках не было автомата. Они бежали рядом, один за другим, и Морковников слышал тяжелое дыхание Ведеркина, стук его ботинок, задевавших за корни.
