Йордан Радичков - Избранное
Плот был у берега, подпертый шестами, но в следующую ночь вода поднялась, и наутро Иван Ефрейторов увидел плот далеко от береговой кромки. Он посоветовался с двумя другими мужиками, и на восходе солнца все трое на трех лошадях вошли в воду. До плота они доплыли быстро, но подогнать его к берегу оказалось делом нелегким.
Те же самые бревна, то же самое сооружение накануне легко доставила огромная упряжка — по воде его тащили пятнадцать или двенадцать лошадей, привязанных к плоту веревками, ремнями, проволокой разной длины, лошадиных сил было много, и, хотя плот был тяжело нагружен, шел он хорошо. Несколько человек сидели верхом на лошадях и правили. Мужиков на плоту было так много, что бревна затонули, и люди, стоя по колени в воде, натянув уздечки и держась друг за друга, как-то неестественно, невероятно неслись над водой. Дн, именно невероятным выглядело их путешествие по воде, когда они стояли как столбы или как святые, которые идут по морю яко по суху или погружаются в воду только до колен, словно их вколотили в море. Два десятка лошадей легко тащили неуклюжий плот, ведь их было много, а трем лошадям пришлось напрягать мускулы до последнего предела и задирать морды высоко над водой, им пришлось тратить всю силу своих ног, и все-таки они еле-еле передвигали груз, в который их впрягли.
Трое мужиков стояли на плоту, и каждый ловил себя на тайной мысли, которую никто не решался произнести вслух. Трудно трем мужикам осилить работу двадцати. А им предстоит теперь каждый день во всем полагаться каждому только на самого себя, на свои мускулы, на свой разум и сердце, как ветки дерева опираются на свой собственный ствол, как пшеничный колос держится на собственном стебле. Пшеничный колос? Но вокруг колоса обычно растет много других пшеничных колосьев. Да, но человек-то не колос, вот еще, куда колосу до него! Если понадобится, мы зубами вытащим эти набухшие бревна!
К полудню они были на берегу, вытащили плот из воды и разобрали его на бревна — для этого пришлось бить плот кирками, так крепко он был сколочен. Бревна разделили на три части и бросили жребий — кому что достанется. На плот пошло хорошее дерево, оно все могло еще пригодиться. Будь у них багры, они б вытащили со дна немало полезных вещей, но длинных багров не было, да и вода все прибывала и прибывала, наползала против течения и делала на глазах у крестьян свою колдовскую работу.
Позже (он не помнил, в какой именно месяц) от других домов остались только каменные коробки. Иван Ефрейторов начал переплывать на лошадях на остров, привык к этому и теперь всегда, когда лошади несли его по воде, чувствовал себя ангелом, проносящимся над останками деревни. Иногда его охватывала ангельская легкость, дух словно освобождался, вырывался из тела и скитался над зеленой водой, не пугаясь бездны. Ничто больше не пугало Ивана Ефрейторова, все лежало там, на дне, как окаменевший осадок, скованный холодом времени.
Он помнил, что там, внизу, на дне этой бездны, когда обобществляли землю, его запугивали, и он чувствовал себя как лошадь, которая тянет телегу в гору, до отказа натянув постромки — или постромки порвутся, или лошадь падет; ему угрожали тогда, напоминая о смерти, вернее, о расстреле того паренька на прибрежном песке, и перед ним оживала старая картина: и синева взгляда, и сухой песок, который розовел, набухал и казался живым рядом с теплой полоской воды. Он тогда не стрелял, бог свидетель, он готов был поклясться памятью матери. Он не стрелял, он только бежал по песку, сам напуганный и потрясенный всем, что кто-то другой разыгрывал у него на глазах. Когда обобществляли землю, он видел, как другие куда-то бегут и начинают участвовать в чем-то, что разыгрывает кто-то другой, и, поскольку сам он этого не понимал, он упирался, как и тогда, на берегу реки.
Никто, конечно, не пинал его и не кричал ему в ухо: «Ефрейторов! Ефрейторов!», но однажды ночью его вызвали в общину (здание общины небось где-то здесь, и если бы взгляд его мог проникнуть сквозь толщу этой равнодушной воды, то наткнулся бы на его развалины), затолкали ему в рот соли и заперли там без воды, чтоб он как следует подумал, крепко подумал и чтоб мысли его не протухли от недостатка соли. Соль разъедала его и вырезала на его лице морщины, напоминавшие турка, который уселся перед домом и задумчиво смотрит на мир сквозь дым своего чубука — не слишком мрачно, но и не сказать, чтобы приветливо.
Несколько дней он прожил во власти страха. Заборы, улицы, сараи, ворота — все, что до тех пор было мертво, теперь ожило и нашептывало ему разные слухи. Заборы, дома, улицы, ворота шептали, что в Кулской околии — восстание: пятьсот женщин с детьми, разбив военный гарнизон, бежали в Югославию. Как-то поздней ночью к ним зашел по пути брат его жены, нагруженный буханками хлеба, и сказал, что тоже бежит в Югославию; там собирается целая армия, и, когда этот ад стихнет, она вернется, а если не стихнет, они сами будут гасить адское пламя. Его просоленная мысль ответила отказом, беглец исчез в ночи, и всего через день Ивану Ефрейторову снова пришлось расплачиваться — на этот раз за то, что его шурин пытался бежать через границу, а он его не выдал, как за соучастие пришлось расплачиваться. Тоже здесь, на дне этой воды.
Плыви, лошадка, плыви по зеленой воде, над зелеными воспоминаниями о моей жизни, затянутыми на дне тиной. Плыви, лошадка, неси своего заросшего щетиной ангела над тенями, плывите, животины, к холму, в котором выдолблена крепость Ивана Ефрейторова, рай этого потного ангела, где он может расправить свои помятые перья. И светлой полосой над домом увидел он сиянье дня!
Плыви, лошадка, по журчащему рассказу успокоившейся воды!..
Однажды ночью приснился Ивану Ефрейторову тот самый плот. Это было после смерти его жены. Шел снег, и холм весь побелел. Плот чернел на снегу, на плот был погружен дом, по крыше дома разгуливала белая коза и верещала: «Что тут творится? Что тут творится?» Печная труба над крышей дымила вовсю, ну прямо паровоз, того и гляди, тронется с места. Иван Ефрейторов впрягается в плот, а старик и мальчик толкают его сзади. Холм вздымается перед ними, крутой, заснеженный, холодный, но Иван Ефрейторов тащит за собой плот, тот самый плот, который тащили по воде лошади, а вокруг стоят старики из их деревни, переселенцы со своими телегами, лошадьми, женами и детьми — все по колено в снегу. «Жена у него померла, — говорят мужики, — чего ему здесь делать, вот он и тащит плот, уходит отсюдова». — «Ишь какой груз тянет Иван Ефрейторов, вот это мужик, вот это силища!» Плот уже на середине холма, ремни чуть не перерезают ему плечи, и он останавливается, чтобы не упасть в снег. Белая коза засовывает голову в трубу и снова ее вытаскивает. Впрочем, это не коза, а дьявол, почерневший от печной сажи. Дьявол стоит, облокотившись на трубу, и продолжает верещать: «Что тут творится?» Старик вытирает пот со лба и говорит мальчику: «Я ж тебе говорил, что дьявол живет в трубе, на цепи, и ночи напролет чихает от дыма». — «Н-но! Н-но!» — кричит дьявол и свешивается с крыши, так что все видят его грязное, черное, бородатое лицо. Иван Ефрейторов снова натягивает постромки, но плот не двигается с места. Иван тянет, а плот скользит назад, назад, дьявол свешивается с крыши и орет, а плот все скользит, труба дымится, переселенцы молчат и смотрят. Вниз, вниз, к воде, в воду, плот тонет и дом тонет, только труба торчит, дьявол стоит на трубе и смотрит, как тонет Иван Ефрейторов. Вокруг прыгают здоровенные рыбины, и Иван Ефрейторов в страхе кричит переселенцам, что он тонет, а то не верят — как это он тонет, не утонет он, у него небось жена померла… и, чтобы не утонуть, он стряхивает с себя сон и сидит в кровати, мокрый от пота. Он одевается, выходит во двор — синеватый холм вздымается в зимней ночи, синеватое озеро раскинулось в зимней ночи, замерзшее, скованное льдом, меж замерзших ледяных берегов. Ни теней, ни света. Молчит ледяная пустыня, молчит Иван Ефрейторов; потом он слышит, как мягко поскрипывает снег, и чувствует за собой дыхание пса.
Сейчас холм теплый, солнце окрасило его в цвет заячьей шкурки. Иван Ефрейторов смотрит на него с лошадиной спины, чтобы отогнать от себя мысль о плоте. Он видит, как по лимитам тропинки с холма спускается велосипедист. Это брат его покойной жены, которого прозвали Сербом после того, как он пытался бежать в Югославию. «Не бывать этому, — думает Иван Ефрейторов. — Ничего не выйдет, выкинь это из головы!» Белая рубаха велосипедиста спускается к дому, Иван Ефрейторов видит сына — тот бежит навстречу велосипедисту, велосипедист обнимает его, что-то ему дает, мальчик это что-то возвращает, и белая рубаха подсаживает его на велосипед. Мальчик спускается вниз, а потом едет вдоль берега, легко крутя педали.
Белый планер показывается над холмом, скользит над мальчиком, мальчик машет ему рукой, планер покачивает крыльями, легкий, почти как птица, и такой же бесшумный. Как красиво — дом, устремивший струю дыма высоко в небо, планер и мальчик и а велосипеде. Планер пересекает водное пространство и скрывается из виду, мальчик поворачивает и снова едет вдоль берега.
