Станислав Говорухин - Вертикаль. Место встречи изменить нельзя
В спальне звонил телефон. Она слушала, как он надрывается, и не двигалась с места.
В котором-то часу Катя опять поставила на плиту чайник, а когда вода закипела, выключила и вернулась в кресло.
При Мите жила механически, то, что принято называть «на автопилоте». Теперь не нужно было ничего изображать. Она ждала. Она просто ждала его безотчетно, обреченно. А ведь он не придет. С чего бы вдруг? Зачем ему приходить?.. Пойти самой? Немыслимо — некуда и не к кому идти… Ничего, ничего, ничего, все проходит, время лечит, жизнь мудрее нас… что там еще есть в нашем убогом запасе из призрачных утешений?
Но она ждала и совершенно не удивилась, когда он, пройдя через веранду, — она слышала его шаги — замер на пороге комнаты.
Глаза в глаза, и — ничего не надо объяснять, все просто, ясно.
Она только еще потянулась встать из кресла ему навстречу, а он уже был возле, поднимал ее, обнимая, целуя. Она почти повисла в его руках.
— Но ведь так же нельзя, — сказал он. — Так же свихнуться можно.
— Ты не приходил, — сказала она. — Тебя не было.
— Да я-то приходил, — иронически, с оттенком обиды. — А вы тут славно проводили время…
— А я тебя зато видела. В магазине.
— Видела? И не подошла. Знаешь, кто ты после этого? Поросенок ты, и больше никто.
Говорили и целовались, но фразы рвались, слова терялись, пропадали в поцелуях, для них дыхания уже не оставалось. И они перестали держаться за слова. Дыхания смешивались, сливались, как губы, как руки, лаская, вспоминая, заново узнавая друг друга.
Они медленно продвигались по направлению спальни, как бы совершая па странноватого, довольно плавного танца, на ходу раздевая самих себя и друг друга, от нетерпения обязательно недорасстегнув какую-нибудь пуговицу, молнию, застежку. Нетерпение — да, но — никакой торопливости, никакой суеты. Как справедливо заметил лукавый историк-беллетрист, «торопливость в политике, как и в любви, никого по-настоящему не удовлетворяет». Лукавый огорчался судорожному пьянящему соитию императора с властью и — как следствие — обманному чувству свободы. Ну да бог с нею, с политикой. У нас разговор идет о любви. Разговор идет о неторопливости в любви.
Сергей — не в первый уже раз — изумлялся непостижимой метаморфозе, совершившейся с его пассией, совсем ведь недавно такой застенчивой, покорно-беспомощной в постели, такой — прости, читатель! — без-ини-циа-тивной — выговорил, милый? — едем дальше. Из робкой полудевицы, плотно стискивавшей загорелые коленки, Катенька превратилась в лихую нежную девку с бесстыжими веселыми пальцами и ртом, особенно внимательным к скрытым деталям, к тайным подробностям. Сергей чувствовал себя мальчишкой, сопляком, когда она множила и уточняла нюансы его нестерпимо-сладких страданий.
Странно это было для бедного счастливца, непривычно: не он ее — она его брала и вела, вела, подводила к самому краю обрыва, где уже не хватало дыхания, а она еще удерживала его, не пуская, не позволяя соскользнуть и полететь, удерживала на самом краю, чтобы потом, измучив, властно, легко столкнуть его в пропасть и жадно следить угрюмыми смеющимися глазами за его лицом. Сука.
Почти сутки они не выбирались из постели, предаваясь вольной борьбе, лишь изредка утоляя слабо выраженную потребность в еде и питье, а также совершая отправление естественных нужд, ну и душ, конечно, как же без душа?
Был, помнится, синенький такой вечер, когда зазвонил телефон. Сергей машинально нашарил трубку и снял.
— Слушаю вас, — и спохватился, и неотчетливо матюгнулся.
А в трубке — короткие гудки. Он положил ее.
— А вдруг это твой муж?
— Это уже не важно.
Он наклонился к ней.
— Ты что, сказала ему?
— О чем?
— О нас. О чем же еще? — Уже произнеся это, он понял, он вспомнил, в чем еще она могла признаться мужу.
— Нет, — сказала Катя. — Я не могла. После похорон? Слишком много потерь для одного человека. Это нельзя.
Митя позвонил на дачу днем, как они договорились, — никто не подходил к телефону. Он позвонил в городскую квартиру, и там телефон молчал. Митя решил обидеться, но вечером, когда сидел в гостинице за разоренным ресторанным столом с напарником и заводскими ребятами, его вдруг пронзило: а что, если беда, ведь она же гоняет на машине как бешеная, да еще была в таком состоянии. Митя встал и вышел. Руки дрожали, когда набирал номер по пятнадцатикопеечному автомату. Он судорожно соображал, что делать, куда звонить, если и теперь не ответят. Тане? Даше? Он не знал номеров их телефонов.
— Слушаю вас, — отозвался мужской голос, такой спокойный, домашний.
В первое мгновение Митя подумал, что ошибся номером, что неправильно соединилось, но во второе мгновение понял, что не ошибся, что все соединилось очень даже правильно. Вот почему Катя была такая чужая в эти дни. «Слушаю вас», — сказал этот мерзавец. Никогда не предполагал, что это возможно с ним, в его, в их жизни — муж в командировку, а у жены любовник. Какая пошлость. Какая грязь. Он никогда не сочувствовал обманутым мужьям, высокомерно считая, что — сами виноваты, он посмеивался над ними, презирал. Вот и посмеивайся теперь над собой, презирай себя.
Не заходя в номер, никого ни о чем ни предупредив, Митя приехал в аэропорт. Он едва наскреб денег на авиационный билет.
…В московском аэропорту он подошел к царькам автостоянки такси и только тут вспомнил, что у него нет больше денег. Взъерошенный человек, в галстуке, криво болтающемся на шее, с пятном побелки на рукаве, но при всем том совершенно трезвый. На него посмотрели с интересом.
— У меня нет денег, — сразу сказал он.
— Парень, это твои проблемы, — было сказано ему.
— Мне очень надо ехать.
— Всем очень надо.
— Мне надо! — закричал он. — Хотите, я на колени встану. А вот у меня часы. — Он уже расстегивал браслет. — Я часы отдам.
— Часы-то какие? — заинтересовались.
— А хрен их знает, какие. — Он уже протягивал часы.
— Иди туда, — указал подбородком один царек. — Надо ехать, значит, поедем.
Митя сел в машину, сжимая в кулаке часы.
Он им устроит. Он им покажет. Он торжествовал, предчувствуя их суетливый испуг, жалкие попытки оправдания, она будет беспомощно плакать, просить прощения, и он ее, быть может, простит, а этот похотливый ублюдок трусливо ретируется в ночь, прихватив с собой штаны. При мысли о снятых штанах Митя чуть не застонал. Шофер покосился боязливо: ночью на пустом шоссе с шизиком в машине — это тебе не двести граммов с перцем.
Сука, блядь, убью. Он с наслаждением подумал, как оттрахает ее в постели так, чтоб орала. И кстати, о штанах — кто он такой? Уж не тот ли улыбчивый, бородатый виршеплет, которому она печатала? Едва ли, Катя сама жаловалась, что графоман, хотя, с другой стороны, при чем здесь литературные изыски? Странное чувство удовлетворения поднималось в нем: Митя был уверен, что измена жены давала ему власть над нею.
