Эрик-Эмманюэль Шмитт - Попугаи с площади Ареццо
Звук открывающегося замка застал ее врасплох. Какая-то тень проскользнула по коридору. Перед ней возник Дани. Она застыла.
— Прости, — пробормотал он.
Она не реагировала.
— Фаустина, прости меня. Я разозлился, но не на тебя, тебе пришлось расплачиваться за других.
— Каких еще «других»?
— Тех, кто видит во мне только мулата.
После долгой паузы между ними вроде как воцарился мир. Фаустина почувствовала, что Дани говорит искренне: он страдает, ему стыдно за себя.
Она задумалась, страдает ли она сама, и поняла: больше всего ее раздосадовало, что пришлось ухлопать четыре часа на уборку.
— Умоляю, Фаустина, прости меня. Я куплю тебе все, что я испортил. И другие вещи тоже. Пожалуйста…
Она рассматривала его мясистые розовые губы, правильные черты лица, чистую кожу, удивительно яркие белки глаз. Внутри у нее взметнулась мощная волна, которую она приняла за прощение и в которой, должно быть, скрывалось что-то и от желания. Она раскрыла объятия. Он тут же бросился ей на шею.
«Только бы он не заплакал. Ненавижу, когда мужчины хнычут».
Она хихикнула: ловкие пальцы Дани уже начали стягивать с нее юбку.
Назавтра Фаустина потребовала, чтобы Дани остался на вечеринку, которую она у себя устраивает.
— Увидишь, мои друзья тебе понравятся: они все педики.
— Чего?
— Ну да, уж не знаю, как так вышло, но все мои друзья педики. Ты им понравишься, это уж точно.
На самом деле она отлично знала, почему ее друзьями были мужчины, которые любят мужчин: это давало ей ощущение власти. В их глазах она была воплощением женщины: обольстительной соблазнительницей, которой они не рвались обладать, но хотели подражать ей.
Ее мать заранее объяснила ей, как это работает: «После пятидесяти лет, моя девочка, ты останешься женщиной только для голубых. Для нормальных мужчин ты превратишься в старый хлам». Фаустина не стала так долго ждать, чтобы подстегнуть свою женственность, общаясь с геями, которые подвернулись ей на жизненном пути. Ее забавляла возможность говорить о мужчинах так же прямо, как это делают они, ей нравилось чувствовать, что они ею восхищаются, не испытывая желания, нравилось освободиться от роли сексуального объекта, которая временами бывает тягостной, — с ними она смеялась и шутила без задней мысли.
Дани заволновался:
— Ты уверена, что мне надо остаться?
— Конечно. Боишься, что тебя скушают как редкий деликатес? Вообще-то, может, так оно и будет. Но ты не дрейфь, — может, они и будут на тебя глазеть, принюхиваться и прислушиваться, но уж в постель-то в любом случае не затащат.
— Какая же ты дурочка! — смеясь, воскликнул он.
— Я знаю, без этого мое обаяние было бы неполным.
Когда появились друзья Фаустины, которых она называла «мальчики», Дани почувствовал облегчение. Их реплики летали по комнате — дурацкие, едкие, комичные; их взгляды, которые он на себе чувствовал, ему льстили. Фаустина лелеяла его, первым подавала ему кушанья, превозносила его успехи в юриспруденции — словом, обращалась с ним по-королевски, и все восемь приглашенных признали за ним право на эту привилегию.
Том и Натан заговорили о загадочной истории с анонимными записками, которая не давала им покоя.
— Мы обнаружили четыре анонимных письма. Сначала два наших, и потом, переговорив с цветочницей, а это, наверно, самая злоязычная сплетница во всем Брюсселе…
— В мире, мой дорогой, в целом мире! — поправил Натан.
— …так вот, мы узнали еще о двух письмах: одно получила сама Ксавьера, а другое — это она случайно узнала от его жены — получил высоколобый аристократ из дома шесть.
— А этот тип, слушай-ка, если он гетеросексуал, то я — испанская королева.
— Да мы же не об этом говорим, Натан.
— И об этом тоже! Воспитатель нашелся! Чтобы меня учил приличиям озабоченный тип, который вечно держит руку на ширинке, — это уж слишком!
— Короче, — заключил Том, — во всех случаях наблюдаем одни и те же приметы: желтый конверт, желтая бумага, один и тот же текст: «Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто».
Фаустина вздрогнула:
— Я тоже получила такое.
Ее признание произвело фурор. Она умчалась в свою комнату, по квартире разнеслось несколько крепких ругательств, и она вернулась с листком бумаги.
Том и Натан ликовали: их гипотеза об оригинале, разославшем любовные послания жителям площади Ареццо, подтверждалась.
— И как ты отреагировала, когда получила это письмо?
— А обязательно это рассказывать? — спросила Фаустина и побледнела.
— Да, это непременно нужно для расследования.
Она с безнадежным видом обернулась к Дани:
— Я подумала, что это Дани мне его прислал.
Он подошел поближе, проглядел письмо:
— Это не мой почерк.
— Мы тебе верим, Дани, — подтвердил Том. — Тем более что я не понимаю, зачем бы ты стал посылать нам такое письмо.
— Хотя и жалко, — сказал Натан, — я был бы рад.
Фаустина легонько хлопнула его по затылку:
— А ты даже не пытайся похитить у меня дружка.
— Но не трахаться, хозяйка, не трахаться, — простонал Натан, изображая певучий акцент нянюшки из «Унесенных ветром».
После этой выходки всем стало неловко. Натан так разошелся, насмешничая, что вышел за рамки политкорректности, — он забыл, что передразнивать акцент рабов в присутствии мулата не было проявлением хорошего тона… Фаустина приготовилась к худшему.
Но Дани величественно соблаговолил обойтись без скандала, схватил листок, повертел его так и сяк:
— Боюсь, друзья мои, я не смогу вам сильно помочь в этом, потому что я никогда не занимался делами об анонимках.
— Но здесь речь идет не о злобном, как ворон, анониме, а скорее о мирном голубке. В этих письмах ведь говорится о любви, а не о ненависти.
— Зато я могу вас уверить, что их автор — левша. Посмотрите внимательно на буквы. Они все прочерчены справа налево.
— Наш голубь — левша!
— Давайте рассуждать, — продолжал Дани. — Обычно анонимщик — это кто-то обиженный, неудовлетворенный — маргинал.
— Круг сужается, — вставила Фаустина.
— Зачастую у анонимщика бывает какой-то физический недостаток.
— Не знаю никого такого у нас в округе.
Том взглянул на нее:
— А то, что ты получила письмо, привело к каким-то последствиям?
— Шутишь? Конечно нет.
— Ты решила, что это Дани тебе его написал. Значит, оно подтолкнуло тебя к нему.
