Эрик-Эмманюэль Шмитт - Попугаи с площади Ареццо
— Пока он редактор «Матен», он может питать надежды. Мне же нужна работа…
— А откуда мне знать, что когда-то раньше ты с ним уже не…
— Я тебя умоляю. Ты знаешь, как его за глаза окрестили? За то, что он ничего не может в постели. Вареной морковкой!
Дани повеселел и, вздернув подбородок, улыбнулся:
— Тебе такой мужчина уж точно не подойдет.
— Ах ты, хвастунишка!
Но все же кивнула ему, и они поднялись в квартиру.
Было пять часов дня. Фаустина изображала идеальную домашнюю хозяйку, выжимая сок из фруктов для тропического коктейля.
— Я приготовлю нам сок ассорти из попугайчиков с нашей площади!
Дани задумчиво следил, как она хлопочет, даже не пытаясь поучаствовать.
— Он к тебе клеился при мне, как если бы меня там вообще не было…
— Я бы сказала, как если бы ты не был моим любовником.
— А ему такая мысль даже в голову не могла прийти? Он считает тебя святой, которой неинтересны наши земные радости?
Она рассмеялась. Он настаивал:
— Так почему тогда?
— Наверно, ему ни на минуту не пришло в голову, что я могу спать с мулатом.
Дани передернуло. Он вскочил, стал мерить широкими шагами коридор, как человек, которому надо выплеснуть избыток сил, а потом потер подбородок и вернулся к ней:
— А ты спишь с мулатом?
— Скорее да, чем нет.
Она хотела поцеловать его в подтверждение своих слов, но он ее оттолкнул:
— Так я для тебя мулат?
Почувствовав, что атмосфера накаляется, она попробовала ее разрядить:
— Дани, ты все путаешь. Я тебе объясняю, что этот придурок Патрик Бретон-Молиньон — расист, потому что не может себе представить, что мы спим вместе, а ты злишься на меня.
— Да, злюсь, потому что я плевать хотел на Патрика Бретон-Молиньона. Он, может, и расист, но, оказывается, ты тоже расистка.
— Я?
— Ну да, ты ведь спишь с мулатом.
— Что за бред! На самом деле, если я сплю с мулатом, значит я уж точно не расистка.
— Ничего подобного. Ты должна была сказать «я сплю с тобой», а вовсе не «я сплю с мулатом»!
— А что, ты разве не мулат?
Он замахнулся, готовый ее ударить. Лицо его исказила гримаса, он скрипнул зубами, отдернул руку и отшатнулся.
Пару мгновений Фаустина обдумывала, как лучше выкрутиться из этой ситуации: один способ, помягче, состоял в том, чтобы понять, почему он так злится, когда упоминают о его крови, какая скрытая боль стоит за его гневом, какие детские обиды возникают в его мозгу, когда его воспринимают просто как человека его крови; другой способ, наступательный, — разбить его доводы в пух и прах.
Он сам прервал ее размышления:
— А что ты думаешь, когда мы с тобой в постели: «Я трахаюсь с мулатом»?
Фаустина застыла в замешательстве, потому что это было как раз то, что она подумала в первый вечер, восхищенно рассматривая тело Дани. Если она признается в этом, он выйдет из себя.
— А что я должна думать: я трахаюсь с пасхальным зайчиком?
— Какая ты вульгарная, детка.
— Может, и вульгарная, но я не расистка! Ты сдурел, Дани. Если бы я не ответила на твои ухаживания, ты бы считал меня расисткой. Я ответила, и ты все равно считаешь меня расисткой. Что же я должна была делать? Спать с тобой, не догадываясь, что ты мулат, да? Прости, я не такая идиотка.
— Ничего ты не понимаешь…
— А что ты думаешь, когда спишь со мной: «Я трахаюсь с белой»?
Дани на секунду замер, разинув рот, как Фаустина только что. Она сделала вывод, что угадала верно.
— А теперь скажи мне правду, адвокат Дани Давон: у тебя есть чернокожие любовницы?
— Я запрещаю тебе…
— Отвечай.
— Я не…
— Значит, чернокожих не было. А мулатки?
— Да ты…
— Врать бесполезно, те, о которых ты мне рассказывал, были белые. Ты спишь только с белыми!
— Да.
— Значит, это ты расист.
— Это не одно и то же. В Европе все белые. В этом нет ничего особенного, это нормально.
— Вот оно что! А мне казалось, что в сексе ты не очень-то стремишься к тому, что нормально. Значит, тебе можно ударяться во все тяжкие, только если твои партнерши — белые. Знаешь что? Ты сам — настоящий расист, ты ненавидишь и черных, и мулатов. Я-то, по крайней мере, могу сказать, что выбираю, с кем мне спать, не руководствуясь предрассудками. А ты — да.
— Могут же мне нравиться белые.
— А они тебе правда нравятся? Или ты сходишься с ними, чтобы забыть, что ты мулат?
Но Фаустина недолго радовалась своей последней реплике, уже через минуту она пожалела, что сказала такое. На Дани ее слова произвели эффект разорвавшейся бомбы: он взвыл, скорчился от гнева и принялся крушить все, что попадалось ему под руку. Ваза, посуда, телефон, телевизор, фотографии в рамках — все полетело на пол. Он перевел дух, метнулся в соседнюю комнату и стал мощными ударами сбрасывать с полок книги и топтать их ногами. Фаустина прижалась к стене и кричала, чтобы он прекратил, понимая, что, если попасть под горячую руку, он может ее просто убить.
Когда вдруг обнаружилось, что ломать больше нечего, он застыл, тяжело дыша, расставив ноги и растопырив руки, готовый разнести что-нибудь еще. И налитыми кровью глазами уставился на нее.
Она сперва выдержала его взгляд, потом, сообразив, что лучше подчиниться доисторическим законам покорности, опустила глаза.
Он в последний раз взревел, вновь обрел человеческий облик и, хлопнув дверью, выбежал из квартиры.
Убедившись, что она точно одна — и наконец-то в безопасности, — Фаустина опустилась на пол и как следует выплакалась; она не знала точно, о чем рыдает, но собственные всхлипы успокаивали ее, убеждая, что не произошло ничего особенного.
За четыре часа она выбросила все, что расколошматил Дани, и расставила по местам все, что уцелело. И чем меньше в квартире оставалось следов этого побоища, тем лучше она себя чувствовала. Она решила не докапываться до причин его срыва. Просто Дани получил у нее ярлык «психопата». А психопат — это значило: «надо держаться подальше», это значило: «ни к чему разбираться, нам этого все равно не понять». Словом, он попал в разряд монстров. Гитлер, Чингисхан, Сталин и даже Мехди Мартен, серийный убийца, которого господин Давон защищал, — кстати, ничего удивительного, одного поля ягода.
Итак, роман с Дани закончился. Что ж, тем лучше. Ей как раз стало надоедать… Конечно, приятно было так бурно трахаться, по сто часов и в ста пятидесяти разных позах. Но повторение приедается. За время этих безумств она дважды заработала вагинит. В первый раз ее это даже порадовало — будто ее наградили медалью за отвагу на поле боя: воспаление слизистых оболочек она восприняла как военный трофей, доказательство того, что она стояла насмерть в любовной схватке. Вынужденное воздержание очень усложнило их жизнь в следующие дни: они с Дани чуть ли не съесть друг дружку были готовы, пока у них не было возможности слиться в экстазе. Но уже второй вагинит заставил ее из осторожности инсценировать срочную поездку к матери. Вычищая пылесосом осколки стакана из щелочек между паркетинами, она поняла, что подвергала собственное здоровье опасности. Хотя свингерские клубы, к примеру, ей быстро наскучили. Это вообще всегда было ее слабым местом: ей быстро надоедали и люди, и занятия.
