Салман Рушди - Прощальный вздох мавра
– Здравствуйте, дядюшка, тетушка, – сказал Джимми Кэш, скованно поджидавший нас у финишной черты и изобразивший на лице кривую улыбку. Вдруг выражение его лица изменилось. Глаза расширились, кровь совсем отлила от его и без того бледных щек, нижняя челюсть отвисла.
– На что это вы так вытаращились? – удивленно спросила Аурора. – Будто вам призрак рукой помахал.
Но завороженный Джимми не отвечал, продолжая молча пялиться.
– Привет, семейка, – прозвучал из-за наших спин иронический голос Майны. – Ничего, что я подругу привела?
x x x
У каждого из нас, гулявших в обществе УМЫ Сарасвати по круговой дорожке ипподрома Махалакшми, сложилось в то утро свое представление о ней. Мы узнали кое-какие факты: ей двадцать лет, она – блестящая студентка факультета искусств университета Бароды, где ее уже высоко оценила так называемая «бародская группа» художников и где известный критик Гита Капур написал восторженный отзыв о ее гигантском каменном изваянии Нанди, великого быка индуистской мифологии, сделанном по заказу «однофамильца» – крупного биржевика, финансиста и миллиардера В. В. Нанди, «крокодила» Нанди собственной персоной. Капур сравнил ее скульптуру с работой безымянных мастеров, создавших в восьмом веке монолитное чудо размером с Парфенон – храм Кайлаш в величайшей из пещер Эллоры; однако Авраам Зогойби, услышав об этом во время прогулки, разразился характерным своим хохотом, похожим на бычий рев:
– У этого зеленого зубастого Вэ-Вэ никакого стыда нет! Бык Нанди, говорите? Лучше бы слепой крокодил из какой-нибудь речки на севере.
По рекомендации подруги Ума появилась в гуджаратском отделении Объединенного женского фронта против роста цен – в крохотной, переполненной людьми комнатушке обшарпанного трехэтажного дома около Центрального вокзала, из которой Майна и ее соратницы в борьбе против коррупции и за гражданские и женские права, образовавшие «Группу ДКНВС» – по первым буквам лозунга «Долой коррупцию, насилие, власть сытых», но также называемую насмешниками и недоброжелателями «Дамы, которые наверняка вместе спят», – совершали вылазки против полудюжины Голиафов. Она говорила о своем восхищении творчеством Ауроры, но также и о том, сколь важны усилия, предпринимаемые группами активисток, подобными Майниной: например, выявление случаев сожжения невест [98], создание женских патрулей для предотвращения изнасилований и многое другое. Своим энтузиазмом и эрудицией она очаровала мою сестру, чей скептицизм был хорошо известен; этим объясняется ее присутствие на нашем маленьком семейном междусобойчике на беговой дорожке ипподрома Махалакшми.
Вот, собственно говоря, и все, что мы о ней узнали. Поистине замечательно было то, что за время утренней прогулки в Махалакшми новая знакомая ухитрилась по нескольку минут поговорить с каждым из нас наедине и что когда она ушла, скромно сказав, что уже отняла слишком много времени от нашего семейного отдыха, у каждого осталось свое, весьма категоричное суждение о ней, и эти суждения полностью и непримиримо противоречили друг другу. Сестре Флореас Ума показалась женщиной, от которой духовность истекает, как широкая река: она воздержанна и дисциплинированна, она – великая душа, устремленная к конечному единению всех религий, чьи различия, по ее убеждению, растворятся в благословенном сиянии божественной истины; а по мнению Майны она, напротив, была твердой, как железка (наилучший комплимент в устах нашей Филомины), убежденной секуляристкой-марксисткой-феминисткой, чья неутомимая преданность делу заставила Майну снова почувствовать вкус к борьбе. Авраам Зогойби отверг оба эти взгляда, назвав их «несусветной чушью», и превознес до небес острую как бритва финансовую сметку УМЫ и ее владение новейшими методами заключения сделок. А Джамшед Кэшонделивери, который смотрел на нее открыв рот и вылупив глаза, потом шепотом признался, что она – живое воплощение великолепной покойной Ины, Ины, какой она была до тех пор, пока ее не погубили нэшвиллские гамбургеры, «но только, – вырвалось у Джимми, который как был, так и остался дураком, – Ины с певучим голосом и с головой на плечах». Дальше он начал рассказывать, как они с УМОЙ зашли на минутку за трибуну и там девушка спела ему песенку в стиле «кантри» сладчайшим голосом, какой он когда-либо слышал; но тут терпение Ауроры Зогойби лопнуло.
– Сегодня у всех что-то ум зашел за разум! – рявкнула она. – Но для вас, дорогой Джимми, это, боюсь, необратимо. Вы мне надоели! Проваливайте эк-дам – немедленно, – и чтобы больше мы вас не видели.
Мы оставили Джимми стоящим в паддоке с помутневшими, как у оглушенной рыбы, глазами.
Аурора не приняла Уму с самого начала; она одна уходила с ипподрома со скептической усмешкой на губах. Я должен это подчеркнуть: она ни разу, ни на миг не поддалась чарам молодой женщины, хотя та, с ее подчеркнуто скромной оценкой своих художественных талантов, была благоговейно-красноречива, говоря о достижениях моей матери, которую она никогда ни о чем не просила. После своего триумфа на выставке «Документа» в 1978 году в Касселе, когда за ней начали охотиться самые крупные дилеры Лондона и Нью-Йорка, она позвонила Ауроре из Германии и кричала ей в трубку сквозь шорох международного пространства:
– Я заставила Касмина и Мэри Бун пообещать, что вас они выставят тоже! В противном случае, сказала я им, моих вещей вам не видать!
Она явилась среди нас, как «богиня из машины», и обратилась к нашим сокровенным сущностям. Только безбожная Аурора осталась к ней глуха. Через два дня Ума робко пришла в «Элефанту», но Аурора заперлась в своей мастерской. Что было, мягко говоря, невежливо и не по-взрослому. Желая загладить материнскую грубость, я вызвался показать Уме наши владения и с горячностью заявил:
– Наш дом для вас всегда открыт – приходите, когда вам вздумается!
Того, что Ума сказала мне в Махалакшми, я не передавал никому. Во всеуслышание она заявила, смеясь:
– Ну, раз уж тут ипподром, значит, нужно устроить бега!
Она скинула с ног сандалии, схватила их левой рукой и понеслась по дорожке, длинными развевающимися волосами прочерчивая за собой сноп линий, подобных тем, что в комиксах обозначают скорость, или похожих на след реактивного лайнера. Я, конечно, ринулся за ней; ей и в голову не могло прийти, что я останусь стоять. Она была резвая бегунья, резвее меня, и в конце концов мне пришлось сдаться, потому что моя грудь начала ходить ходуном и свистеть. Задыхаясь, я прислонился к белым перилам, прижимая к груди обе руки, чтобы унять спазм. Она вернулась и положила свои ладони на мои. Когда мое дыхание успокоилось, она легко погладила мою увечную правую и еле слышно сказала:
