Юрий Азаров - Новый свет
— И ты съел?
— Дура. Ты совсем сумасшедшая. Я расплакался как последний идиот и убежал, а малыши кричали вслед: «Ябеда, ябеда».
— А ты бы им надавал.
— Разве всем надаешь? Их вон сколько!
— Но ты же не виноват? — будто снова повторяла, поскуливая, Эльба.
— Я трепло несчастное, вот кто я.
Коля лег на землю и плакал до тех пор, пока Эльба не стала покусывать Колькину голову — это особый вид ласки, которого удостаивался Почечкин лишь в особые, торжественные дни.
— Утопиться — единственный выход! — сказал Почечкин. И он представил себе унылую процессию. За гробом шла одна Эльба, а Славка с Витькой говорили другим:
— Даже на похороны никто не пришел. Кому нужен предатель?!
— Да, чего и говорить, дрянной мальчишка, — кричала кому-то Марафонова. — Видите, только эта скверная собака и провожает его в последний путь.
Эльба огрызнулась, но тут же дети стали бросать в нее комками земли.
— А ну марш отсюда! — кричал Кривонос.
— Бей предательскую собаку! — орал Касьян, размахивая палкой.
Коля отчетливо увидел себя, как он покинул жесткое ложе продолговатого ящика, именуемого таким непонятным и неуютным словом, как «гроб», и побежал за Касьяном.
Нет, возвращаться снова в гроб, даже в мыслях своих, Коля уже не решился. Он сидел на берегу реки, и Эльба щекотно полизывала его ноги. От мысли утопиться Коля отказался, когда на его голую спину сели две бабочки — одна красная с бархатно-черными узорами, а другая салатная с черными усами и длинным хвостом. Бабочки, должно быть, затеяли между собой игру, и Эльба изнывала от нетерпения придавить их лапой. Но Коля сурово посмотрел на собачку, и Эльба стыдливо опустила голову. Бабочки последний раз взмахнули крыльями и стали кружиться над золотой головой мальчика. Потом они улетели, и Коля долго следил за ними, пока они не скрылись в синем, теплом и бесконечно прекрасном небе.
«Есть выход!» — подумал Коля. Его осенила великолепная мысль, навеянная, должно быть, полетом бабочек. Он вскочил, вытер слезы кулачком, поцеловал заскулившую было Эльбу и помчался в сторону интерната.
9
Комиссия хоть и разделилась на две группы, а все равно одну воду в ступе толкла. Поэтому и непонятно было, что больше изучалось — материальное изобилие или духовное.
Сысоечкин решительно отказался давать какие бы то ни было пояснения и все просил ему тетрадочку вернуть. Над ним посмеивались, еще с большей силой закрепилась за ним дурная слава: глуп как пробка. Между тем Сысоечкин без дела не сидел, а с еще большим рвением умножал и делил цифирьки, разносил их в ведомости, просил Манечку ему помочь, и Манечка отказать не могла Сысоечкину, потому как что-то общее меж ними произошло с того вечера, когда выплакался при ней глупенький счетоводик. На Сысоечкина никто внимания не обращал, без него было дел по горло, впрочем, кое-кто решил, что счетовод окончательно рехнулся, что было весьма и весьма на руку Шарову.
Зато бухгалтерша Меднова плескалась и плескалась меж двух групп комиссии и любые справочки, любые атаки и контратаки отбивала: по ее ведомству все в ажуре, а уж что там, за пределами ажура, этого она не могла пресечь, хотя и постоянно ставила вопрос ребром: всем известны ее конфликты с Шаровым, который, не скрывая, подыскивал себе нового бухгалтера.
Шаров держался: никто не посмеет его тронуть — не те времена, это предки его изуверски были луплены на плацу, и то всегда вспоминали и рассказывали Шарову, с какой радостью они переносили боль, чтобы не выдать тайное место, где захоронены были какие-нибудь дышла или косяки лошадей.
— И пышуть, и пышуть, и пышуть! — докладывал Ка-менюка. — Даже обруча от бочек, оти ржави, и ти записывать стали.
— Хай пышуть! — гневно сверкнув очами, отвечал Шаров. — Наша совесть чиста.
Он эти слова насчет совести и Белль-Ланкастерскому сказал, и другим членам комиссии сказал, и никто ему возразить не смел: все помнили, как еще не так давно он в фаворе был, и его, а не кого-нибудь, трижды целовали представители власти. Больше того, Шаров в эти трудные для Нового Света дни будто преобразился: еще ласковей он к животным стал относиться, стал великодушным с детьми и воспитателями, точно утешение находил в этой заботе.
Два витка колючей проволоки доставили из соседнего колхоза, и три мешка конского волоса, и микроскоп привезли, и еще немало разного добра вернули на прежнее место.
— Где взяли? — спрашивал Росомаха.
— Все на свалке. Сказал же вам, на свалке.
Шаров упорно держался одной и той же версии, в основе которой была некая толика правды, поскольку и Злыдень, и Каменкжа, по совету Шарова, раз в месяц объезжали все свалки областного центра, как общие, так и ведомственные. Эти объезды нужны были, чтобы собрать для изготовления наглядностей и макетов необходимый материал: кусочки ценного металла, проволоки, всевозможные синтетические бруски и пластиночки. А потому и Злыдню, и Каменюке, и Хомутову, и Чирве было в самый раз подтвердить, что свалка — одно из тех золотых донцев, откуда и почерпнуто было все разросшееся изобилие. Шаров доказывал, что он вынужден был скрывать, что посещает все шесть городских свалок, поскольку в этом было какое-то неприличие: зазорным у нас считается при полном всенародном изобилии на свалках ковыряться.
— Ну что ж, — сказал Росомаха. — Придется проверить.
— С удовольствием, — решительно заявил Шаров. — Мы вам покажем все свалки, где лежит незаприходованное добро.
Первая и самая главная свалка была так глубока, что конца и края не было видно, и обрыв был столь крутой, что спускаться в эту бездну было страшно и опасно.
— Може, вертолет заказать? — по глупости предложил Злыдень. — И туды — нырк, а то як в прошлый раз, колы мы без снаряжения порешили туды лизть, такс було!
— Какое снаряжение? — спросил Росомаха.
— А у нас е оборудование: и когти, и веревки, и оти альпенштоки, чи як их там.
Я уж не знаю, как там все произошло, только случилось совершенно необычное. Каменюка со Злыднем сразу без особого труда нашли на поверхности кусок колючей проволоки, клок шерсти и пучок конского волоса, показали все это Росомахе и заверили, что там, на самом дне, штабелями лежат микроскопы, холодильники, рулоны с колючей и неколючей проволокой и другие материалы.
— Туда бы Сысоечкина, — улыбнулся не без издевки Шаров. — Он бы не одну тетрадочку исписал.
И когда Шаров и Каменюка наотрез отказались спускаться на дно могучей свалки, Росомаха сам направился к обрыву. Но только стоило сделать шаг начфину, как он мгновенно провалился в какую-то пушистую мягкость, так что из черноты виднелись только руки. Этой пушистостью была самая обыкновенная, тоже, разумеется, незаприходованная, печная сажа. Росомахе не дали окончить свой жизненный путь: Злыдень поддел начфина кошками, с которыми никогда не расставался, и стал тащить. То, что было головой, а именно, огромная тыква с прорезями, вылезло из черноты. Впервые присутствующие увидели белизну глазниц начфина, от испуга они расширились и на фоне густой дегтевой тьмы выглядели экзотически. Какие уж тут фантомасы! Начфин Росомаха был похож на всех дьяволов разом, и зубы его блистали устрашающе.
Преждевременно ликовала душа Каменюки, потому что Росомаха, приметив скрытый смех окружающих, разозлился, отчего решимости поприбавилось, а потому и настоял продолжить осмотр.
В то время когда в ходе обследования было установлено, что свалки являются важнейшим источником новосветского изобилия, Белль-Ланкастерский с инспектором Марафоно-вой приступили к осмотру всего, что касалось воспитательной части.
Конечно же в первую очередь бралась во внимание материальная сторона дела. Поэтому все началось с решительного и бескомпромиссного опечатывания, засургучивания, закрытия и замыкания всего того, что могло быть оценено в рублях и копейках.
Так как работы было много, то инспекторы подключили дополнительных лиц из других бухгалтерий. Эти лица получили общую инструкцию от Росомахи: оприходовать все до мелочей. А поэтому пересчитывались куры и гуси, урожай на опытных участках и участочках, напильники и плоскогубцы, модели и наглядные пособия, картины и рисуночки, тетради и карандаши, книжки и журналы. На все эти дела я не обращал внимания до тех пор, пока однажды Сашко не прибежал ко мне с новостью:
— Достоевского оприходовали!
— Это же мой личный Достоевский, его нельзя оприходовать!
— А вони кажуть: все приходовать! Один спрашивает: «Братьев Карамазовых по отдельности писать или всех оптом?» — а другой пытае: «Сколько их всего?» — «Трое!» — «Пиши по отдельности, Росомаха требует ничего не смешивать».
— Это же кощунство, Александр Иванович! — возмутился я.
— Ото ж и я кажу. Усих оприходувалы — и Спинозу, и Канта, и Ушинского, и Чернышевского, усих на карандаш взяли.
