Юрий Азаров - Новый свет
— Смотрите, как сыплет экономическими терминами! — восхищался Белль-Ланкастерский. — Все это конечно же ведет к перегрузке. Тебе очень тяжело, Коленька, сочетать учебу с таким напряженным трудом?
— Так это же интересно и выгодно. У меня сейчас на моем счете восемьсот рублей. У нас самая лучшая бригада. Мы перевыполнили нормы и по консервному комбинату, и в мастерских.
— И у вас у всех по восемьсот рублей?
— Что вы? Мы против уравниловки. Славка и Витька — универсалы-слесари и универсалы-конструкторы, они получают в два раза больше нас. Но когда я стану такой большой, как Витька, я тоже буду универсалом. Валерий Кононович сказал, что для этого у меня есть все данные.
— А почему в вашей бригаде сначала было десять человек, а теперь стало шесть? — спросила Марафонова.
— Мы много над этим думали, правильно ли мы поступаем. В нашей бригаде был Ребров, — например, и он ушел от нас в другую бригаду. Во-первых, мы тот фронт работ, какой берем на себя, лучше, легче и быстрее выполняем вшестером, чем вдесятером. У нас Николай Варфоломеевич вместе с Валерием Кононовичем провели специальное психологическое исследование на совместимость, на повышение производительности труда за счет соединения творческой и исполнительской работы…
— И что же, Ребров оказался несовместимым с вами?
И вы его попросили перейти в другую бригаду?
— Совсем не так. Ребров дружит с Сашей Злыднем, а Саша — бригадир, и у них особый интерес к сельскохозяйственному труду.
— Смотри, как любопытно все у вас! И Ребров не обиделся, когда вынужден был перейти в другую бригаду?
— А почему он должен обижаться? Он знает наш закон: умей ценить рабочее место! А он не ценил. Ребров — лентяй.
— А почему же вы не исправили Реброва?
— А почему мы его должны исправлять? — удивился Коля. — Разве можно человека исправлять? Он же не проволока.
— Смотрите, как оригинально! — в один голос сказали оба инспектора, обменявшись улыбками. — И Ребров не обиделся на вас?
— А почему он должен обижаться, мы же его не обижали. У нас правило: если занимаешь рабочее место, то должен выполнять норму, какую наметила бригада. А если не будешь выполнять, то получишь только тот минимум, какой установит бригада.
— Но это же произвол! — возмутилась Марафонова.
— Ничуть не произвол! — возмутился Почечкин. — Еще Фурье сказал, что дети могут быть самыми страшными паразитами в обществе. А Ленин, например, говорил в тысяча девятьсот двадцать первом году, что кормить надо только хороших работников.
— Ты и Фурье знаешь? — спросил Белль-Ланкастерский.
— Мы читали его книгу о Новой школе при строе Гармония.
— Ну и как?
— Как утопия это интересная книга, но для сегодняшнего дня устарела. Сейчас более сложные вопросы возникают.
— Какие?
— Например, как сделать так, чтобы каждый был счастлив тем, что есть в нем. Некоторым, например, всегда мало, всегда не хватает. Вот у нашего Славки Деревянко всего невпроворот, а он все равно жадничает. Если он видит сгущенку, то сразу делается сумасшедшим. А как выпьет две банки, тоже с ума сходит, потому что от сгущенки у него в середине все слипается.
— А где он столько сгущенки берет?
— Раньше мы доставали. На складе было много лишней сгущенки.
— Как лишней?
— Ну, незаприходованной. Каменюка у нас мировой завхоз. Он всегда держит на складе лишнее.
Вот здесь Коля уж точно почувствовал, что проговорился, и тут бы ему в самый раз остановиться, но ему так хотелось еще и еще раз рассказать о той прекрасной жизни, какая наступила теперь у ребят и взрослых в Новом Свете, что он на вопрос о заработной плате тут же ответил, намеренно показывая выигрышную сторону интернатского уклада:
— Я, конечно, заработал больше, чем восемьсот рублей. Но по нашему решению мы одну треть средств отдаем на улучшение жизни школы, района, области, а еще одну треть — на всестороннее развитие личности, и еще одна треть той одной трети, которая идет на улучшение жизни района, отдается нами в фонд инвалидов, одиноких стариков и детей-сирот — дошкольников.
— А почему в вашей бригаде девочки? — спросила Марафонова. — На этот вопрос ты никак не сможешь ответить?
— Смогу. Почему же? Во-первых, Маша и Лена дружат со Славкой и Витькой, а во-вторых, они у нас выполняют такую работу, с какой нам, мальчикам, справиться очень трудно. У девочек руки обладают такой высокой чувствительностью, какой никогда не достигнуть мужчинам…
— И кто это вам сказал?
— А мы на приборах сами установили.
— Замечательные девочки. Я их видела вчера в балетной студии. Знаете, Альберт Колгуевич, я была поражена тем, что от девочек, когда они выполняли упражнения, шел какой-то странный свет. Мне, конечно, это померещилось, но это было необыкновенно.
— А вам совсем не померещилось, — перебил Коля инспектрису. — У этих девочек нежно-голубая многослойная аура. Они уже овладели некоторыми законами собственного свечения.
— Что-что? — рассмеялась Марафонова. — Господи, куда ни пойдешь нынче, всюду одни и те же разговоры о каких-то мистических феноменальных явлениях!
— Ничуть это не мистика, — сказал Коля. — У доброты, грации, красоты, изящества есть свои собственные цветовые и звуковые формы самовыражения. Надо только научиться слышать, видеть и различать эти формы.
— И ты чувствуешь цвет доброты?
— Конечно, — ответил Коля. — Раньше мы допускали одну и ту же ошибку, считая, что доброта может быть только нежно-розового или нежно-голубого цвета. Нет, и черный, и алый, и густой краплаковый, и кобальтовый цвет могут выразить доброту. Все зависит от того, в каком сочетании будут представлены эти тона, в какой насыщенности, каким мазком положены и какая энергия вложена человеком в цветовую гамму.
— Да-а-а, — протянула Марафонова, вопросительно поглядывая на своего коллегу. — Далеко вы заехали.
— Коля, — спросил вдруг Белль-Ланкастерский. — А что у вас за бои идут на уроках?
— О, это здорово! — сказал Коля. — Я, например, по русскому ассистирую по теме «Глагол», а Гена Жуков по теме «Прилагательное». Моя группа для его группы составляет карточки. Разрешается смотреть карточки всем. Моя группа в день составляет двенадцать карточек, в каждой два теоретических вопроса и одно сложное предложение. И они составляют двенадцать карточек. Потом начинается бой. Мы тянем их карточки, а они — наши. И любой ученик должен ответить на оба вопроса…
— И оценки ставят ученики?
— Фактически мы учимся без оценок, — сказал Коля. — Оценка — дело прошлое. Но в ассистентской игре оценки допустимы, и каждый получает до двадцати оценок за урок.
— Любопытно! — сказал Белль-Ланкастерский. — И что же, вы во время урока на шпагах деретесь?
— Это разминки! Мы доказали, что физическое развитие тогда получается хорошее, когда оно доставляет удовольствие и когда соединяется с какой-нибудь творческой умственной работой.
— Какой уровень обобщений! — восхищался Белль-Ланкастерский, обращаясь к Марафоновой.
— Овзросленностью пахнет, — рассмеялась инспектриса, и Коле показалось, что ее желтые зубы излучают убийственный свет.
— Коля, а у тебя остается время на детские игры, шалости? — ласково спросил Белль-Ланкастерский.
— А у нас все соединено с игрой. Всюду развивающая, творческая игра.
— Оборотничество, — рассмеялась Марафонова, и Коля почуял в ее голосе что-то неладное. — Все наоборот.
— У нас и на эту тему есть творческие задачи, например, мы сочиняем сказки, где все наоборот.
— Как это?
— Ну, например, не волк, а Красная Шапочка обижает волка, потом нам не нравится сказочный Иван-дурачок.
— Скажите, как интересно! — воскликнула Марафонова. — А не жалко вам Золушку, которую вы превратили в замарашку, от которой ушел принц?
— Здесь есть мысль, — ответил Коля. — Мы хотим, чтобы наши девочки всегда были красивыми, опрятными, умными и не злыми. Маша и Лена дружат, но у них тоже бывает разное. Однажды…
Коля Почечкин шел по парку и плакал. Он вспоминал, как рассказал и про Машу, и про Лену, и про Славку, и про Витьку. Не скрыл он и того, что сам любит Машу Куропаткину. Правда, он умолчал, что сделал ей предложение, но зато заявил, что Маша — самая лучшая девочка в Новом Свете.
— Я всех предал! — сказал Коля Эльбе, и та жалостно завыла. — Теперь мне остается только утопиться.
— Но ты же не знал, что предаешь, — будто возразила Эльба.
— Человек всегда должен знать, что он делает, — ответил Коля.
— Но ты же можешь поправить дело.
— Как я могу поправить дело, когда со мной никто не разговаривает? Сегодня в спальне все от меня отвернулись. А на обеде поставили передо мной три тарелки с мясом. «Ешь, — говорят, — и иди еще закладывать нас».
