Николай Крыщук - Кругами рая
Речей было немного, самое задушевное и веселое коллеги припасли, видимо, для застолья. Те же, кто счел необходимым выступить по должности или сроку дружбы, говорили тихо и возвышали голос, только когда обращались к отцу с риторическими вопросами. Не дождавшись ответа, они сконфуженно пятились. Все это походило на неудавшийся спиритический сеанс, когда спириты, не успев скинуть с себя обременительные путы жизни, плохо сосредоточились и не смогли войти в транс.
К автобусам шли с еще приличествующим ситуации ропотом. Но постепенно жизнь брала свое. Где-то раздался зажатый ладонью смех. Кто-то произнес неизвестное слово «парцелляция». Калещук, который во время церемонии зло смотрел на Алексея, сказал:
– Пропало дело.
Ему ответили:
– Красивый был человек.
Маму вел под руку сосед, лохматый громкий старик, с которым папа любил выпивать. Мама говорила, часто всхлипывая:
– Он встал рано и ушел. Где он был? Я не знаю. Куда он пошел? Я не знаю. Вечером мы пили чай с малиной…
Алексей машинально отметил, что в тот злополучный вечер, в то время, когда он поглощал шкаликами водку, отец пил с матерью чай. Снова что-то недоброе шевельнулось в нем по отношению к этому «красивому человеку».
Рядом незаметно оказалась Таня. Ее он на кладбище не видел.
– Задыхаюсь, – сказала Таня, – догоняла тебя. Ты не хочешь поговорить?
– Нет, – ответил Алексей, не поворачивая лица и ускоряя шаг. Но душистый ветер, пришедший от Тани, еще долго не улетал и не растворялся, и Алексей понял, что это волнует его не меньше чем в первый раз.* * *Без отца было неуютно. Возможно, они не виделись бы еще годы, но знать, что его больше нет…
Отец говорил: надо бороться не с виной, а с проблемой. Однако после его смерти не все максимы казались безупречными. Хотя бы потому, что проблему он унес с собой.
Отцу хотелось, чтобы память была честной. Но без него ничего не выходило. Память все время обманывала, путала, не справлялась. Отец мечтал развести жизнь, как шахматную партию, но и для этого нужны были двое.
Осталась пустота, свалка бесприютных вещей и таких же никчемных воспоминаний. Жизнь свою он прожил впрок, не задумываясь, как в этом будущем они с мамой будут без него. «Дорогому Алеше для ума и будущих размышлений, любящий его Автор».
Почему Автор? Какой еще Автор?
Мать то и дело порывалась кормить сына, холодильник был забит едой и водкой. Фаршированные перцы, котлеты по-киевски, селедка в винном соусе, корнишоны, красная фасоль, буженина, спаржа. Изобилие напоминало их давние пиры, последние годы все питались кое-как и сами по себе. В этой чрезмерности было что-то ненормальное. Всякий раз, когда кто-нибудь заходил, мама снова накрывала стол, подкладывала в тарелки, сама наливала водку и, показывая то на одно блюдо, то на другое, говорила: «Это Гришино любимое». При этом она с таким восторгом смотрела на исчезающий во рту гостя продукт, как будто кормила в это время не его, а отца. Да, да, Алексей чувствовал, она хотела накормить отца, про которого не было сказано еще ни слова в прошедшем времени. Лицо мамы цвело температурным румянцем.
Алексей читал или слышал, что вдовство иногда переходит в увлечение, но поведение мамы вызывало у него страх, граничащий с ужасом. Он несколько раз прижимал маму к себе и всякий раз ощущал, как тело ее мелко, каждой своей частью дрожит. Это была дрожь премьерши, которая позволит себе расслабиться и заплакать не раньше, чем ее оставят одну.
* * *Наконец он решился: попросил, чтобы мама ни по какому поводу его не звала и не отвлекала, и закрылся в отцовском кабинете.
Он сам не знал, что искал. Кровать отца стояла разобранной, как будто тот вышел на кухню за сигаретой. Алексей понял, что мать, устроившая поминальный пир, в кабинет отца не заходила.
Над столом в рамке висел негатив факсимиле Блока:
Вот зачем, в часы заката
Уходя в ночную тьму…
Эти предсмертные строки висели здесь столько, сколько Алексей помнил себя.
Справа на видном месте лежала толстая папка. Рукой отца было написано: «Дети Зазеркалья». Над этой книгой об истории гениальных левшей отец работал едва ли не всю жизнь. Другие выходили незаметно, а с этой он носился, демонстрировал гостям папку, пересказывал анекдотичные или таинственные эпизоды. Все уже привыкли к тому, что профессорское чудачество рано или поздно приведет к созданию энциклопедического труда, который удивит многих.
Алексей осторожно развязал тесемки. То, что он увидел, поразило его больше, чем если бы там лежали мумифицированные левые конечности Леонардо да Винчи и Александра Македонского. В папке была стопка чистых листов, торцы которой покрылись едва заметной пылью. Это был муляж книги, «кукла», которую он заговорщицки подсовывал любому встречному, но (Алексей вспомнил) никогда не выпускал из рук.
Страсть к мгновенным перевоплощениям в отце была всегда, но для чего ему нужен был этот театр буффонады и мистификации? Намек на невыразимость некоего опыта? То, что Алексей таил в себе, то отец демонстрировал? Впрочем, демонстрировал, утаивая, и в целом версия никуда не годилась. С отцом она не срасталась.
А может быть – отвлекающий маневр, ложный аэродром, на который противник впустую сбрасывает боеприпасы? Это больше походило на правду и все же не приближало к ней. Зачем?
Отложив папку, Алексей вытянул наугад нижний ящик стола. Тот был наполнен газетными вырезками. Какие-то лежали в отдельной прозрачной папке. Там (глаза на миг ослепли, как от впервые набранной в газете собственной фамилии) были его, Алексея, статьи и рецензии, а также все его фельетоны о Грине.
Алексей откинулся на спинку кресла, зажмурился, и впервые за эти дни слезы легко потекли из глаз. Все оказалось таким простым. Он представил, как папа покупает газету с его фельетоном, тут же где-нибудь на скамейке прочитывает его под очередную сигарету, дома сам вырезает ножницами, читает еще раз и подкладывает в прозрачный файл.
Гринин плакал, счастливый оттого, что снова может плакать и что вместе со слезами из него выходит чувство заведомого, прирожденного сиротства. В ту же секунду он понял, что наконец стал свободен. Не потому, что мертвый отец не мог иметь над ним власти, а потому, что и мертвый – он любил его.
Алексей представил, как отец должен был обрадоваться тому, что автор расправился с Гриней. «Жалеют себя только бездарные» – его фраза. Теперь ни о каком возрождении Грини не могло быть и речи.
Вытирая слезы, Алексей продолжал путешествие по отцовскому кабинету. Коллекция авторучек с компасом, фонариком и часами. В них давно высохли чернила, часы стояли, стрелки в компасе бессмысленно подрагивали. Кусок отполированного розового мрамора. Почему-то отец им дорожил. Прутик, загнутый в виде посошка, на котором еще можно было прочитать слово «Sigulda». Память об их свадебной поездке с мамой.
В коробке из-под туфель, словно карточки в библиотечной картотеке, стояли конверты с письмами. Это были письма отца к маме. Значит, в какой-то трагический миг раздора, как полагалось у классических любовников, она их ему вернула. Алексей достал носовой платок и аккуратно стер мшистую плотную пыль.
Всю жизнь прожили вместе, откуда такая переписка?
Один конверт выделялся свежестью. Письмо было адресовано маме, но почерк чужой. Обратный адрес: Садовая улица, 2-е отделение милиции. Отправитель: Анисим Анисимович Штучка.
Разговор в трактире восстановился мгновенно. Так вот о какой сестрице говорил Анисьич! В детстве целовались… побрезговала… Оставалось прочесть письмо, но именно в этот момент в доме погас свет. Было еще не темно, можно попробовать без лампады… Он начал вынимать письмо, но в кабинет постучали, и со свечкой, вставленной в майонезную банку, вошла мама. Она поставила банку на стол и обняла голову сына:
– Ты тоже плачешь. – Не затягивая момент ласки, мама выпрямилась и заговорщицки улыбнулась: – Пойдем, я тебе что-то покажу.
Медленно пошла она в свою комнату, Алексей двинулся за ней, не забыв прихватить со стола письмо Анисьича.
Стены были заполнены картинами, в основном небольшого формата. От мигающего света казалось, что они подергиваются на месте и все это помещение страдает нервным тиком.
С одного из полотен мама сняла наволочку и поднесла к нему свечу.
– Это подарок для Гриши, – сказала она. – У него ведь скоро день рождения. Пока эскиз. Все остальные я забраковала.
Растерянный, испуганный или удивленный, улыбающийся человек стоял на краю леса, рядом с крыльцом дома. При подсказке в нем можно было узнать молодого отца, худого, буйно вихрастого, в расстегнутой до живота рубашке. Синяя гуашь вдоль стволов голеньких берез, серые тени веток, струящиеся по прошлогодней листве, белое, словно намелованное небо намекали на раннюю весну и вместе с тем почему-то напоминали больницу. «Может быть, это день выписки из больницы?» – подумал Алексей, пытаясь связать как-то прозрачный антураж с трактовкой лица. Письмо, засунутое в карман брюк, мешало ему сосредоточиться.
