Габриэль Витткоп - Хемлок, или яды
В воскресенье после службы заняться было нечем - особенно, если шел дождь. Удалившись к себе в комнату, Августа оскверняла день Господень тем, что скрещивала шерстяной ворс на квадратном гобелене с изображением маленького спаниеля, сидящего на квадратной подушке, где, если обладать маломальской фантазией, вполне можно было разглядеть еще одного маленького спаниеля, сидящего на подушке с изображением еще одного маленького спаниеля, - и так до бесконечности. Задумка насмешила Августу: фантазия преображала ее вселенную, точь-в-точь как преображала вселенную дядюшки Фреда его трубка. То было великое, возможно, даже единственное искупление, которого они могли ожидать, так как собственное положение всех обескураживало. Жили они малым, перебивались крохотными пенсиями да крошечными рентами, на всем экономили - бедные, как церковные мыши, и скаредные, как муравьи, но маменька никогда бы не отдала Августу в секретарши или телеграфистки. «Никогда», - угрюмо твердила маменька. А что потом? Потом ей, конечно, подыщут хорошего мужа - серьезного человека. Августе хотелось понять, как они это сделают? «Впереди еще куча времени, - твердила маменька, - торопиться некуда. В пятнадцать лет еще слишком рано об этом думать».
Но Августа уже думала. Она влюбилась в одного из тех прекрасных кавалеров, что гарцевали на своих рысаках у Сент-Джеймсского дворца. Человек носил одежду от «Дживс», жил на Мейфэр, часто бывал в «Атенеуме» и даже в закрытом клубе «Уайте»[181]. Человек подарил ей карету «викторию» с рыжеватой кожаной обивкой, бриллиантовую диадему, большие накидки из выдры и горностая. Но, подобно Джеймсу Бруку[182], о котором до сих пор рассказывали фантастические истории, человек был подлинным авантюристом, носившим такой же галстук, как у герцога Йоркского, - авантюристом, воплощавшим в себе всю поэзию мира, героем в коротких штанах цвета хаки с неизменно острыми, как бритвенное лезвие, складками, благоухавшим ирисами охотником на тигров. Нет уж, никто из молодых людей, встреченных ею в теннисном клубе или приходском хоре, не обладал и никогда не будет обладать подобными достоинствами.
Августа отложила гобелен. Надо бы заштопать черные чулки, но сегодня ведь воскресенье: до нее доносился сильный и чудесным образом обновлявшийся запах. Тенистый пальмовый сад, где обитали существа с золотистой кожей и синими волосами, оттененными цветами гибискуса. Она пересекла лестничную площадку и тихонько постучалась.
Дядюшка запрокинул голову на подушки, и его кадык казался каким-то диковинным предметом, зачем-то положенным на тощую шею орехом. Белая каемка между веками и странная полуулыбка, не адресованная никому, балансировавшая на грани забытья, легкого изумления перед столькими красотами.
— Место называлось Калео-Део - «Божье озеро», небо там оборачивалось страусовым веером, прелестной, радужной перламутровой раковиной, покрытой мелкими облачками с размываемыми ярким светом границами. Несмотря на его высоту, до него можно было дотянуться рукой: небо становились рекой, скалой и лицом -моим собственным лицом с поющими клеточками. По ночам небо превращалось в сад с желтыми фруктами, а порой - в разорванное сари, натянутое против светивших сквозь дыры солнц. В Калео-Део...
Он купался в Божьем озере, погружался в Божественный покой и сам становился этим Божественным покоем. Изредка возвращаясь, вспоминал мир вещей, обыденных форм, ворошил детские воспоминания.
— В жаркий сезон мы добирались до прохладных холмов на слонах или носилках-дули. Как приятно было лежать, вытянув ноги под хлопчатобумажным покрывалом! Ходьба убаюкивала, и ты мало-помалу засыпал с опахалом в руке, не сводя глаз с алого паггари дуливалы[183]. Как привольно было в огромных волшебных садах или на руках у нежной прекрасной айи!
Талли, талли баджа баба,
Учха роти шчат банайя...[184]
Каждый день мы садились на пони, которую вел сайс[185], и рукоплескали, когда на праздник Дасара, отмечаемый в честь победы добра над злом[186], в иллюминированном небе взрывались фигуры демонов из папье-маше.
На свадьбе магараджи Чандигарха под звуки барабанов торжественно проходили триста тридцать три слона в попонах из золотой парчи, каждый нес в своей хауде[187] аристократа с ларцом драгоценностей и благовоний, а вослед им двигалось множество великолепно одетых всадников. Гремели фанфары, и пажи размахивали большими опахалами с серебряной бахромой: кружевные дворцы из розового камня, сверкавшие зеркалами галереи, мраморные фонтаны в садах, благоухавшие ладаном храмы, прибытие вице-короля и парад всех полков Индийской армии, жемчуга величиной с орех, верблюжьи караваны черными силуэтами на золотом небе, шелка и пряности, душистые плоды на подносах с клуазонне[188], дивные колонны могольских башенок, позвякивание браслетов на лодыжках... В древности Шах-Джахан[189] приказал высечь в камне такие слова: «Если и есть на земле рай, то находится он здесь»... Рай... Индия... Дядюшка Фред произносил: Инндхия - как и все, кто пробыл там столь долгий и столь краткий срок, равнявшийся вздоху дремлющих веков.
Погрузившись в экстаз, непередаваемое блаженство, Августа слушала, не переспрашивая и не перебивая. После того как дядюшка Фред умолкал, она еще некоторое время не шевелилась, а затем, ничего не говоря, выходила. Позже, когда в голове кружились образы, Августа упоенно ныряла в эту райскую Индию, однако назойливый голос возвращал к реальности Брайд-лейн. Надо почистить сливы, отполировать столовое серебро (дюжину разрозненных приборов, отнимавших уйму времени) или, например, сходить за покупками, а то и повторить недоученный урок. Занятие всегда найдется. Пока Августа лущила горох или метила белье, приходилось расстаться с Индией - бесценным, но хрупким и непрочным миром, который исчезал перед наступлением обыденности. Тогда оставались лишь пережитые ею образы - ее собственные воспоминания. Первый школьный день, когда другая девочка дернула ее за волосы. Сад в Танбридж-Уэллсе, падение в ручей и стойкий запах ядовитой цикуты. Украденные проспекты и анатомические атласы. То ли двух-, то ли трехдневная поездка в Брайтон - ах да, парки, гостиницы, палисадники с рокайлями перед коттеджами и миндально-голубой Королевский павильон с куполами и минаретами-перцедробилками[190]. «Какое великолепие», - восторженно думала она, не узнавая Самарканд, возведенный Полишинелем. В Брайтоне можно было снять чулки и ходить по воде босиком, усесться в плетеной нише и смотреть на пляж, на полосатых купальщиков, прокатчиков биноклей и парасолей, продавцов сдобы с накрытым салфеткой решетом, размахивавших колокольчиками торговцев kippers[191].
Jack the Ripper
Stole a kipper
And put it in his father's slipper[192].
Противный голос заставил Августу вздрогнуть. Джек по-прежнему оставался вездесущим и, хотя уже полгода нигде не появлялся, успел насквозь пропитать атмосферу, притаившись в каждом углу.
Jack the Ripper
Stole a kipper
And put it in his father's slipper.
Две маленькие ухмылявшиеся девочки сидели на песке невдалеке от Августы и пели, не обращая на нее никакого внимания. Девочки были похожи, как две капли воды: обе в тяжелых белых платьях и гигантских шляпах с воланами, окружавших головы нимбами. В черных чулках и с недовольными усталыми рожицами они от скуки подбрасывали куклу, выряженную в такое же платье. Августа отметила, что голова у куклы пряничная, туловище - из шевро, а черные молескиновые ботинки с загнутыми внутрь носками украшены красным фетром. То ли песенка, то ли сами девочки вызвали у Августы дурноту, которая усилилась, едва она увидела, что у куклы грубо обрезаны волосы: ее явно хотели не подстричь, а изуродовать.
Jack the Ripper
Stole a kipper...
Непривычная пустота подготовительных обрядов оплела девочек своим коконом, окружила пространством, сотканным из ожидания, неизвестности и предвкушения злодейства. Августа встала и подошла к тетушке Мёртл, вязавшей в соседней нише.
— Я совершила страшную-престрашную ошибку: нужно было убавить петли раньше, - сказала тетушка, подняв лицо рождественского гуся, предвидящего свою участь. — И кажется, пора уже возвращаться, - завернув вязанье в белую тряпку, прибавила она.
Когда Августа вернулась за шарфом, девочки уже ушли, а на плетеной кабинке слабо покачивалась кукла, повешенная на корсетной тесьме. Искромсанные волосы торчали желтоватой паклей (кукле, наверное, было больно), а расплавившиеся от ужаса стеклянные глаза вытекли. У глубоко потрясенной Августы затряслись коленки, и она без единого слова пошла вслед за тетушкой Мёртл. Этот эпизод не сумели вытеснить из памяти ни костяная ручка для пера со вставленной под лупой панорамой Брайтона, ни подаренный матерью ларчик с ракушками. Повешение куклы, маленькие зловредные девочки и песенка о Джеке загадочно соединились с надменными розовыми глазами мистера Крамбла, словно это сочетание было уготовано с давних времен и весьма желательно. В ту минуту Августа даже не пыталась разобраться, чувствуя лишь уверенность где-то в темных тайниках души, куда не проникал солнечный свет: нечто скрытое и вместе с тем явное, наподобие грязных намеков Эммы.
