Габриэль Витткоп - Хемлок, или яды
— Все нынче втридорога, бедная моя Эмма! Тогда, может, свиные почки?.. Или бараньи?.. Что скажешь?..
Засим последовал разговор о внутренностях и потрохах - с жалобными интонациями маменьки и грубым кокни Эммы, доносившимися в дверь столовой, где читала Августа. Девочка закрыла книгу в темно-зеленом холщовом переплете - трагедию «Ченчи» Перси Шелли[176]. Драматическое напряжение резко спало под натиском почек и окровавленной печени, палач обезглавливал уже вовсе не Беатриче, а овцу на скотобойне. Все это неприятно перемешалось с тем, что уже пару недель смаковала Эмма и о чем толковал весь Лондон. Августа вздрогнула, по коже побежали мурашки. Страх ждал только повода, чтобы выйти наружу, точно угри, вскакивавшие на лбу.
Было всего три часа дня, но уже вечерело: ноябрьский свет ложился тусклыми матовыми отблесками на обои с цветочным орнаментом, хромолитографию с Неаполитанским заливом, павлиньи перья, развернутые смехотворным излишеством над высокой керосиновой лампой, которую с тех пор, как провели газ, больше не зажигали, но оставили на всякий случай - из-за опалово-розового абажура.
Августу не на шутку испугали картошка с множеством глазков, которые следовало вырывать, вымачивавшиеся в уксусе мозги и звон посуды.
Она вышла на небольшую, крутую, как стремянка, лестницу, ведшую на площадку четвертого этажа, куда открывались двери ее комнаты и комнаты дядюшки Фреда. Поднималась девочка медленно. Она любила поболтать с дядюшкой Фредом, но тот просыпался лишь к чаепитию: маленькими глотками выпивал пару чашек, съедал один тост или вообще ничего не ел, так как целыми днями сидел голодным, рассказывал об Индии либо жестом показывал, что хочет остаться наедине со своей трубкой.
Аромат чувствовался уже на площадке, но на маленькой лестнице пахло только деревом и обойной бумагой, а затем вдруг вас обволакивало благовоние. Черновато-зеленый запах, проникавший из комнаты дядюшки Фреда, затапливал прихожую, просачивался под дверью и, словно гамак, убаюкивал Августу грезами. Запах обильного растительного сока, глубокое дыхание сырой земли - чистое и резкое, как аромат самшита под дождем, только загадочнее. Благоухание исходило от бамбуковой трубки с серебряным ободком: им пропитывались все книги, стоявшие в комнате дядюшки Фреда. Августа вдыхала его при чтении, читала при цветном освещении запаха, путешествовала по текстам, пробираясь сквозь запах, точно через сад с красноземом, где росли неведомые деревья и длинные мохнатые стебли с белыми чашечками, распустившимися в виде юбок. На ветках висели золотые луны и сидели птицы с человеческими лицами и переливающимся радужным оперением. Из храмов со скульптурами богов, светил, людей, зверей, заполняющих космическое пространство со всем, что было, есть и будет, доносилась музыка грохочущих волн. В этом мире, который Августа смутно различала сквозь ползучие пары, обитал ее дядюшка Фред, приветливый и худой, как скелет, уже многие годы не вставая с постели. Этим же запахом были насыщены рассказы о детстве, проведенном в Индии, где, как и его брат Джим, отец Августы, он родился. В той далекой стране никогда не приходилось скучать: над джунглями, где водились тигры, нависал бескрайний небосвод, никто не знал ни горя, ни оков, и когда мир казался таким прекрасным, что мальчик не мог уснуть, айя[177] с розоватокоричневыми руками капала ему на язык немного сока, уводившего в еще более восхитительный мир. В том-то мире дядюшка Фред и решил остаться навсегда.
Пока братья еще изучали медицину в Калькутте, Джим Гудвин выбрал для себя иной рай. О покойном маменька всегда говорила сконфуженно и неохотно, в осторожных парафразах воскрешая образ супруга, который, - «вследствие некоторых особенностей, при том, что определенные привычки способны вызвать критику начальства, ввиду того, что некоторые черты характера подрывают общественные взаимоотношения, и по причине ухудшения здоровья в результате того, что можно в известном смысле назвать чрезмерным стремлением к маленьким радостям жизни», - был вынужден уйти со службы и обосновался в Лондоне, где занимался независимой врачебной практикой (слава Богу, профессиональную репутацию он не потерял) и умер от какого-то «приступа», когда Августе едва исполнилось три года. Она не помнила отца и никогда не расспрашивала о нем дядюшку Фреда. Но сестра миссис Гудвин - тетушка Мёртл, жившая в той же квартире, - часто вспоминала страшного человека, который разгромил в пабе механическое пианино. “Это был весьма сомнительный паб, - продолжала тетушка Мёртл, - бесславная таверна «Агнец и флаг», куда порой наведывался призрак убитого матроса”. То обстоятельство, что тетушка Мёртл была лишена даже намека на подбородок, не только придавало ей сходство с гусем, но и наделяло ее слова исключительной серьезностью, отличающей любые реплики этой домашней птицы. Словом, Августа поняла, как следовало относиться к отцу.
Девочка зажгла газовую лампу подле фанерованного комода красного дерева, над которым висело зеркало, где отражалась комнатка четырнадцатилетней англичанки: с орнаментом из букетов, кумачовой кроваткой и «Памелой, или Вознагражденной добродетелью»[178] на стене. Отражалась в нем и сама хозяйка с округлой и компактной, точно яблоко, головой, узким веснушчатым лбом в тисках золотисто-каштановой шевелюры, толстоватым носом и болыиеватым ртом. Лицо покрывал незаметный пушок, в котором позднее будет застревать пудра, и вдобавок оно свидетельствовало о невероятной слабохарактерности. Прекрасно это сознавая, в минуты растерянности Августа умышленно напускала на себя твердый, решительный вид.
Комната не обогревалась, так что Августа закуталась в плед и продолжила чтение. Но буквы и строчки разбегались, она перестала понимать смысл слов, и, как нередко с нею бывало, странно растревожилась. Эти толки о потрохах, пересуды о почках... Весь город говорил обиняками, порой вслух, но ничего не уточняя. Зато уточняла Эмма, которая пересказывая сплетни с потрясающим лаконизмом и достойными прессы эффектами, давая изумительные ответы на косноязычные девичьи вопросы.
Не может быть!.. Августа ненавидела Эмму с ее непристойной улыбочкой и жесткими мутными зрачками, которой так нравилось сеять смуту в душе девочки.
— У меня есть все газетные вырезки. Я вам дам их - только нужно уметь читать между строк, мисс Августа, надобно обладать воображением...
Она выжидающе, словно что-то вынюхивала, следила за лицом Августы. Отвращение боролось с любопытством, а страх и так был всегда уверен в победе.
— Будьте поосторожнее! Покамест страдали только девицы легкого поведения, но Джек может переключиться (и наверняка переключится) на жертв иного рода - детей, молодых девушек... Как знать?.. Зарубите себе это на носу, мисс Августа.
Девочка стыдилась того, что внимательно слушает рассказы Эммы обо всех этих ужасах, но понимала, что не в силах заткнуть уши. Ей хотелось узнать как можно больше. На прошлой неделе произошло еще одно зверское убийство: зарезали, расчленили и выпотрошили Мэри Келли - грешницу из неназываемого мира, грязного, подлого и порочного, который даже невозможно себе представить.
— Да, мисс Августа, кромешный ад! Отрезал нос и уши, вспорол живот и грудную клетку, удалил печень и выложил на правой ляжке... Органы... ну, вы понимаете... нижние органы, откуда течет кровь, как обычно, вырезал, а груди, сердце и почки разложил на столе... В прошлый раз он убил Кейт Эддоуз, послал комиссару Ласку кусок почки и написал, что остаток пожарил и съел...
Августа провела по лицу рукой, словно отбросив вуаль. Девочка отгоняла от себя все эти мысли, но вместе с тем не хотела расставаться со столь непривычными образами. С некоторых пор она не ела ничего, кроме овощей, но не могла довериться матери или тетушке и не смела заговорить о Джеке с дядюшкой Фредом. Августа скрывала свой страх, неодолимое влечение, тревогу и время от времени незаметно листала трактаты по анатомии, некогда принадлежавшие отцу, а теперь расставленные в глубине дядюшкиного книжного шкафа. Там встречались цветные рисунки с вырезанными частями телами, изображенными во всей красе. Самое ужасное - сознавать, что внутри у тебя точно такие же органы!
— Я сохранила газеты, мисс Августа... «Пенни», «Иллюстрейтед Тайм», «Иллюстрейтед Пейпер»... Достаточно взглянуть на гравюры, чтобы додумать все остальное... Двойное убийство 30 сентября и убийство в Миллерз-корт! Ах, Джек, мы еще нескоро тебя забудем...
***
— Я хочу, чтобы после смерти мое тело кремировали...
— Не говори, X... Замолчи, прошу тебя.
«Тело положили в костер, и когда оно сгорело, а прах развеялся, народ стал собирать обугленные кости. Те, что не смогли подобраться к эшафоту, видели над головой преступницы ореол и впоследствии называли ее святой. Аббат Пиро твердил об этом каждому встречному...»
