Василий Аксенов - О, этот вьюноша летучий!
Аннушка молча заплакала.
– Ты не плачь, Аннушка, – сказала «мамка», – если он такую безделицу учинил, у нас тут людей на него хватит, а хочешь, так я его и сама скрою в смертное место.
В складках юбки у «мамушки» оказалась увесистый кистенек.
Аннушка всплеснула руками и зарыдала еще пуще.
– Что ты говоришь, подлая! Да ты взгляни на него! – Она подняла свечу над раскинувшимся во всей красе, словно на крыльях летящим во сне, молодым усачом.
– Никак «летучий человек»? – вскричала Ненила.
– Он самый, – тихо проговорила девушка и, склонившись, поцеловала Фрола в щеку.
Едва еще брезжит свет в слюдяные окошки верхних светлиц, слуги еще спят, а стольник Нардин-Нащокин уже на ногах. Не спится старику: то глобус покрутит, покачает в сумлении головой, то бороду свою знаменитую примется чесать бронзовым гребнем, но больше колотит шалапугой мух направо и налево. Вдруг видит стольник – крадутся две девицы по покоям да по дороге еще целуются да обнимаются.
– Анна! – строго позвал он.
Девицы сильно встрепенулись и застыли.
Боярин приблизился и внимательно осмотрел дочерину товарку. Девица ему понравилась строгим поведением и лукавым глазом.
– А это чей же весьма изрядный розан? – не без игривости спросил он и вздул бороду облаком.
– А это, батюшка, Лукерьюшка Ловчикова, сестрица князя Томила, – ответила Аннушка.
– Это хорошо, скоро и породнимся, – боярин задел немного сбоку, примерился было ладошкой, но у Лукерьюшки оказалась такая сильная ручка, что он даже крякнул.
– А мы, Кир Нардин, можно-таки сказать, что уже и породнилися, – медовым голоском сказала Лукерьюшка.
Боярин, потирая ущемленную ладонь, обратился к дочери:
– Сестрица моя игуменья Агриппина зовет тебя к себе в гости в Девичий монастырь. Ноне собирайся и жди от нее лошадей.
Аннушка вдруг, как подкошенная, пала в ноги отцу и возопила:
– Батюшка родной, слезно тебя прошу – не посылай меня ноне к тетке Агриппине!
Отчаяние девушки было таким бурным, что боярин даже подпрыгнул, а девица Лукерьюшка тоже бухнулась ему в ноги и распростерлась рядом с Аннушкой.
– Сможешь, Фролушка, карету достать и возиков? – прошептала боярышня своему любезному.
Фрол даже задохнулся от догадки.
– Достану!
Боярин только начал было разжигать свой отцовский гнев…
– Это что ж за непослушание богомерзкое?
…Как дочь его поднялась и сказала ровным голосом:
– Воля ваша, батюшка, а я охотно подчиняюсь. – Девица же Лукерьюшка павой прошлась вокруг Аннушки, помахивая платочком. Боярин, изумленный поведением девиц, трижды ударил шалапугой, но мухи выли вокруг невредимо.
Словно молодой олень сквозь чащу несется Фрол по Ивановской площади. Вот он мелькает на лестнице Судейского приказа, подписывает какие-то листки, строчит какую-то бумагу, кому-то шепчет на ухо, на кого-то орет, кого-то хватает за бороду и все поет, поет от счастья.
Собирала воеводиха мужа на войну,
Положила пирогов ему, вина да ветчину.
Да кой-чего забыла,
Забыла, эх, забыла!
Ай память проглотила?
Поехал воевода на войну!
Положила воеводиха узюму через край,
Грибов соленых, языков вареных, пшеничный каравай.
Да кой-чего забыла!
Эх сабельку забыла!
Ай в сарафан зашила?
Поехал воевода за Дунай!
Дерзкая эта песня вселяет неодобрительное сумление в подьячих, зато площадная голытьба во главе с Вавилоном подпевает Фролу, ликуя.
Фрол все на том же буйном подъеме врывается в дом Ловчикова:
– Эй, холопы, подавай сюда князя Томилу!
Перед ним скрещиваются бердыши, но он, недолго думая, выхватывает саблю, сечет стражу направо и налево, только головы летят, как кочаны капустные.
Таким образом Фрол проносится по богатым палатам и, не найдя там князя, низвергается в подвал, где идет разделка мяса. Навстречу ему выходит Томила в кожаном фартуке и с огромным топором.
– Шашнадцать человек твоих посёк! – хвастливо говорит ему Фрол.
– А я вот мясному делу обучаюсь, – меланхолично сказал Томила.
– А это зачем? – крикнул Фрол.
– Ах, братишка, при государе служба трудная. Сегодня ты князь, а завтра грязь. А при мясном-то деле я всегда буду сыт…
– Молодец! – гаркнул Фрол и обнял названого брата. – Братец мой любезный, не дашь ли мне карету и возников? Сватать хочу купецкую дочь Пелагею Грудцыну-Усову.
Чувствительный Томила тут же разрыдался и осыпал Фрола поцелуями:
– Братец-братец, я ведь и сам вскорости еду сватать ненаглядную Аннушку. Как посватаешь Пелагеюшку, ворочайся, а уж я тушку разделаю для банкета.
В глухом московском переулке стоит карета, переминается четверка лошадей.
На облучке вдребезги пьяного кучера все подпаивает да подпаивает из глиняного кувшина горбатый Вавилон.
– Из-за острова, да Кельострова
На осиновой лодочке… —
ревет кучер.
Вавилон, оценив его состояние, сталкивает кучера с облучка в канаву, спрыгивает сам, стаскивает с бесчувственного тела епанчу да шапку, переодевается и тихонько свистит.
На свист этот появляется смиренная монахиня. Она подходит к карете и одобрительно хлопает Вавилона по заду увесистой рукой.
– Эх! – Вавилон прыгает на облучок, берет вожжи. – На печи меня горячей не удержите силком! Отправляюсь за удачей, эх, за птичьим молоком!
…Поднимая тучи пыли, грохочет карета по Москве.
– Пади! Пади! – несется с облучка страшный голос.
…А Аннушка-лебедушка вместе с «мамушкой» уже стоит на крыльце в ожидании.
Подкатывает карета, из нее выходит монахиня, осеняет девушку крестом, дает ей руку для целования.
Слуги вытаскивают сундук с девичьим добром. Аннушка, Ненила и монахиня погружаются. Карета трогается.
Едва отъехала карета, как монахиня набросилась на девицу с жадными поцелуями.
Ненилушка скромно отвернулась и вдруг завопила от ужаса.
В углу что-то гадко шевелилось.
– Стой, Вавилон! – гаркнула басом монахиня, распахнула дверь кареты и вытащила на свет божий самого обыкновенного черта.
– Геть! Геть отсюда!
После удара бичом черт улепетнул за угол, а Фрол влез в карету и успокоил икающих женщин.
– Пустяшный чертик, гниль болотная.
Сам он озадаченно почесал кнутовищем бороду – это что же за наваждение? Что ни день, то черти. Вроде не пью…
…Онтий, ухмыляясь, глядел из-за забора вслед карете.
Царь неподвижно сидел на троне в византийском величии. Недвижно стояли вдоль стен словно аглицкие восковые куклы приближенные бояре и среди них зловредный боярин Кукинмикин.
Вдруг царь насторожился, скосил глаз, приподнялся да как сиганет через всю палату к окну.
– Стрекоза! – ликующим голосом воскликнул царь, поднимая над головой трепещущее существо. – Стрекоза осмелилась! Князь Нардин, где ты есть?
Бояре пугливо стали переглядываться – князь отсутствовал. Кукинмикин зловредным шепотом пустил сплетню:
– Нащокинская дочка с цыганином убежала. Ох, отклеится сегодня борода у Нардинки.
Вдруг уханье, оханье, топот послышались во дворце, словно старый битюг бежит. Секунду спустя первый стольник уже лежал в ногах государя.
– Горе, горе у меня, августейший государь! Ратуйте, люди добрые!
Царь капризно притопнул ножкой.
– Стрекоза осмелилась! Чему подлежит?
Стольник кряхтя поднялся, распушил свою огромную бороду, шепнул на высочайшее ухо:
– Четвертованию подлежит, царь-батюшка.
Царь, хмурясь от удовольствия, исполнил наказание и тогда уж мирно спросил:
– Ну, какое у тебя горе?
– Дочь мою обманом из дому уволок дворянский сын Фрол Скобеев!
Сказав это, стольник в полубесчувствии снова повалился к ногам государя, среди бояр началось великое сумление (дочерьми никто не был обижен), а царь сел на трон и крикнул:
– Призвать всех воинских начальников!
Палата наполнилась звоном: вошли воинские начальники, среди них Томила Ловчиков и граф Шпиц-Бернар в кирасе и фетровой шляпе. Царь сидел в грозной задумчивости, а рыцари переговаривались. Вскоре все уже знали о беде.
– Кто таков сей Фрол Скобеев? – вопросил царь. Томила пошатывался. Если б не отцовский могучий меч, упал бы, пожалуй. Заглянул в «дальновидец» и увидел как наяву: милуется его суженая с рыжим молодчиком.
– Судейская ябеда да плут, да лихой человек, – слабым голосом ответствовал царю Нардин-Нащокин.
– Поймать и на дыбу! – приказал царь.
– Дозволь, государь, я сам вора освежую! – вскричал вдруг, потрясая мечом, Томила. – Я сам освобожу невесту свою ненаглядную!
– Тебе, Томила, уж нельзя позорить свое геройское семя, – сказал царь и задумался. – Бернар, подь сюды! Ты, Бернар, девичий позор покроешь и будешь русская вельможа. Согласен?
Граф весело тряхнул кудрями и выкрутил крашеный ус.
– Бон плезир, государь, унд вундебар!
Между тем Фрол и Аннушка милуются на тайной фатере. Мамка с Вавилоном пьют в сенях чай да только покряхтывают от любовных звуков. Кричат петухи, галки да вороны. Бегут по небу барашки. Фрол приподнялся на локте и призвал Вавилона.
