Василий Аксенов - О, этот вьюноша летучий!
Фрол вдруг «сделал стойку» – эге-эге-ге, да на ловца и сам зверь бежит – и как был с двумя гусями в руках, полез в толпу.
По площади важно проплывала насурмленная, нарумяненная «мамушка» Ненила. На ее порочном лице играла неопределенная улыбка.
– Куплю кочета, кочета черного куплю с одним глазом с человечьим сказом, – вполголоса приговаривала Ненила, ни к кому не обращаясь.
– Покуда кочета ищешь, сударка, возьми-ка себе двух гусей в подарку. – Фрол Скобеев поклонился и вручил мамке казанских птиц. – А в придачу вот тебе, сударушка, три рубля.
– А тебе чего от меня надоть? – хитровато прищурилась Ненила. Конечно, не может она признать в бородатом справном молодчике того босоногого «летучего» юнца, что видела в новгородских полях.
– А извольте только запомнить меня, госпожа Ненила, – весело сказал Фрол, снял шапку и показался.
У меня синий глаз,
Режет он как алмаз!
Я из леса!
У меня рыжий ус,
Никого не боюсь!
Даже беса!
В покоях боярина Нардина-Нащокина пыльные солнечные лучи, тишина… лишь жужжит большая муха, да позевывает хозяин, позевывает да кряхтит, ворочаясь на жесткой лавке. Вдруг – цап! – с неожиданной прытью князь вскакивает и ловит муху на лету.
– Слепень! – радостно говорит он. – Слепень осмелился… Четвертованию подлежит…
Едва углубился боярин в наказание слепня, как скрипнула дверь и сквозь солнечные лучи проплыла красавица Аннушка.
– Вы звали, батюшка…
За девицей, как тень, с постной ханжеской миной шествовала Ненилушка.
Боярин важно прошелся по комнате, левой рукой разглаживая бороду, в правой же держа недоказненного слепня.
– Надумал, Анна, государь послать меня к свейскому королю для важного разговору. В скором времени, через годок, и отправлюсь,
Ненила открыла было уже пасть для рева, как Аннушка сказала спокойно:
– В путь добрый, батюшка.
Боярин от удивления чуть не выронил пленника, взглянул на дочь, и та, поняв свою ошибку, тут же завыла, заголосила:
– На кого ты нас оставляешь?!
Ненила привычно ей вторила.
– Не будет спокою моему сердцу, если не оставлю тебя за Томилой. Да и государь желает к Рождеству сыграть великую свадьбу, – сказал боярин.
– Воля ваша, батюшка, – смиренно склонилась девица.
– Да что ж ты туманишься, дитятко мое? – вдруг заканючил боярин. – Али молодец тебе не нравится из Бархатной книги румяный вьюнош, как пасхальный кулич?
Аннушка непроизвольно хихикнула, но тут же склонилась в смиренном поклоне.
– Воля ваша, батюшка.
– А пока что, дочерь моя Аннушка, чтоб сочный твой румянец с лица не сошел, собери знатных девушек для песен, игры и веселости.
– Воля ваша, батюшка.
Стольник удалился во внутренние покои, и некоторое время мы еще слышали его сокровенный разговор с осужденным насекомым.
– А-а, не ндравится?.. не любишь?..
Аннушка же осталась стоять в глубокой печали у солнечного окна.
Ой, ветер, ветер,
Ветер степной!
Ты гладишь, ветер, траву в лесу…
Отчего ж ты, ветер,
Ветер удалой,
Не гладишь ты мою печальную красу? —
тихо напевала она. В бездонном голубом небе над Москвой виделся ей парящий босой паренек с поблескивающими глазами.
– Не плачь, боярышня, авось ищо явится твой летучий человек, – шептала ей на ухо мамка. – Может, крыла-то у него новые отрастут. Вот как месяц народится, да черный кочет одноглазый трижды зарегочет, так, гляди, и явится…
Аннушка грустно улыбалась.
Узкий месяц бесовской коронкой повис тайным вечером над теремами Москвы. На коньке крыши трижды прокричал драный черный петух.
– Эй, месяц, гляди на полушку, да дай мне голубушку!
Фрол Скобеев торопливо показал молодому месяцу через левое плечо медную деньгу. Ему явно было не до примет. Сверху из узких окошечек нащокинского дома неслось пение и девичий смех. Фрол, как волк, шастал вдоль тына, то и дело хоронясь в темных закоулках. Он было даже вскарабкался на забор, но, увидав во дворе играющих в бабки стражников, сполз назад.
Вдруг поблизости заскрипела мостовая и появилась одинокая девица в нарядном парчовом сарафане, платке и кике.
– Ахи, ахи, – причитала девица жалобным голоском, – заблудилася я, девица, в Москве, потерялася. Ай как бы не сняли с меня кику жемчужную…
Всего лишь несколько секунд понадобилось Фролу для того, чтобы принять злой умысел. Железной рукой он втащил деву в темный угол, сорвал с нее кику, плат да верхний парчовый наряд. Девица визжала, крутилась, и вдруг Фрол схватился рукой за тугой гибкий хвост, выбившийся у девицы из-под юбки.
– Эге, да ты никак не девица, а черт подземный! – Фрол сплевывает и отшвыривает пойманное существо. – Сгинь, нечистая сила!
Черт, подобрав юбки, улепетывает. Спустя короткое время из темного закоулка выплывает высокая девица с наглыми голубыми глазами. Она беспрепятственно проходит во двор нащокинской усадьбы.
Из-за угла за «девицей» внимательно наблюдал «черт». Это был, разумеется, Онтий.
Волк на лодочке, на лодочке, на лодочке плывет
Лиса в красненьких ботиночках по горушке
Идет…
Волк все к бережку, все к бережку, все к бережку
Гребет.
Лиса хвостиком все к озеру, все к озеру
Метет…
И все никак не встретятся,
Не поцелуются…
Знатные девицы, собравшиеся у Аннушки, поют вроде бы и грустно и смиренно, но и с явным лукавством, подставляя, должно быть, в уме на месте волка и лисицы кого-то другого. Угощение им подано богатое – восточные сладости и суропы, да и сами девицы – сахарные, одна к одной. Особенно некая Лукерьюшка: нижняя часть лица платком прикрыта из скромности, а глаза бесовские, огневые, даже Аннушка в них загляделась.
Вдруг дворовая некая девушка заиграла на фисгармонии, и все боярышни с радостным визгом повскакали и давай кружить, и мамушка среди них, как молодая, вся разрумянилась, бока растрясла.
Вдруг высокая девица оказалась в уголке рядом с Ненилушкой и, как-то странно на нее дохнув через платок, надела ей на палец дорогое колечко с камнем, и тут же закрутилась в хороводе. Ненилушка дар сей непонятный приняла и умолчала, только задумалась.
Вдруг высокая девица закричала:
– А вот давайте-ка, боярышни, в ловитки веселиться! Как будто к нам турка пришел страшный и давай нас ловить в свою харему!
Девицы с радостным визгом запрыгали.
– А кто ж у нас будет туркой, Лукерьюшка?
– А я вот и буду туркой! – вскричала высокая девица и тут же стремглав пересекла горницу и схватила красавицу Аннушку за мягкое тело.
– Ай-ай-ай! – закричал весь цветник, а Аннушка почему-то молчала, быстро бледнея.
– Вал-дах-мал-лах-илла-дах! – весьма страшным голосом завопила Лукерьюшка, отпустила красавицу-княжну и поволокла в темный уголок за печку саму «мамку».
Здесь, за печкой, Фрол Скобеев опустил платок, и «мамка», увидев рыжие усы и бороду, вполголоса воскликнула:
– Царица небесная!
И тут же в ладонь ей высыпалась горсть золотых, а рыжеус жарко зашептал:
– Помнишь гусей, Ненилушка?
– Чего тебе надо-то, супостат? – проговорила «мамка», слабея в железных руках.
– Проводи меня в опочивальню к Аннушке, а то, смотри, объявлюсь и на тебя скажу… мне чего терять…
– Добро, отчаянный господин, за твою ко мне милость сделаю по воле твоей. – Ненила склонила голову, и Фрол не заметил недоброй усмешки на ее лице.
«Мамка» тут же вышла из-за печки, захлопала в ладоши и объявила конец уже расшумевшимся девицам:
– Полноте, девицы, басурманствовать! Сейчас будем в благочинную игру играти, в жениха и невесту. Изволь, госпожа Аннушка, быть ты невестою, а госпожа Лукерьюшка будет женихом.
Аннушка почему-то еще больше побледнела, а Лукерьюшка только глазами на нее блестела, приближаясь.
…
Под старинную свадебную песню провожают девицы «жениха» и «невесту» в опочивальню. Вот закрылась за ними тяжелая дверь, и тут же Ненилушка захлопала в ладоши:
– А теперича, девы, заведите песню веселую, да громчей, громчей!
…
В полумраке опочивальни уже летели прочь одежды и мелькали руки. Ах, лебедушка… ах, бес нечистый… ах, касатушка… разбойник, вор, пусти… ах, голубушка-Аннушка… ах, ах, сокол ясный…
Волк на лодочке, на лодочке, на лодочке
Плывет.
Лиса в красненьких сапожках по горушке
Идет… —
гремела в светлице девичья задорная песня.
Глубокой ночью «мамка» вошла со свечой в опочивальню Аннушки. Девица сидела на кровати и, увидев свою наставницу, горестно всплеснула руками.
– Что ты надо мною сделала! Это не девица со мной была, он мужественный человек дворянин Фрол Скобеев.
– Ай, батюшки, ой, матушки, – притворно запричитала Ненилушка и тут же деловито справилась: – А сладкий ли был волчок, госпожа?
Аннушка молча заплакала.
– Ты не плачь, Аннушка, – сказала «мамка», – если он такую безделицу учинил, у нас тут людей на него хватит, а хочешь, так я его и сама скрою в смертное место.
