Израиль Меттер - Среди людей
И хотя Сазонов никогда не принимал участия в этих случайных загулах, само его пресное существование почему-то задевало Парашина. Он не любил людей, которых не понимал. Они беспокоили его, ему хотелось обратить их в свою веру, а если они не поддавались, это вызывало в нем подозрительную враждебность, которой он, впрочем, будучи человеком порядочным, стеснялся.
Предстоящий переход отделения Сазонова в паспортный отдел, в общем, устраивал Парашина. Всю эту мелкую возню с гражданским розыском он терпеть не мог. Неприятности тут подстерегали на каждом шагу: раскрываемость по этим многочисленным делам была низкой, а заявители писали и жаловались во все инстанции.
При всей своей возмутительности, какое-нибудь грубое преступление вызывало в Парашине азарт расследования. Не давая ни себе, ни своим сотрудникам покоя, он кидался на поиски преступника, руководя всеми разработками, и не успокаивался до тех пор, покуда не заканчивал дело. Если же конец его был неудачным, то Парашин и через год, и через два, в каждом удобном случае, возвращался к нему с редким упорством.
Но зато и любил он, чтобы ценили его работу. Когда в каком-либо милицейском отчете или докладе не поминали похвально его оперативный отдел, Парашин обижался до смерти. Он умел жестко, не стесняясь, требовать благодарности начальства. Он знал, что в Управлении его считают человеком грубым, даже подчас нахальным, и это ему нравилось.
Как только Сазонов вышел из кабинета, Парашин позвонил капитану Серебровскому.
— Зайдите ко мне.
Разговаривая по телефону, подполковник никогда не называл себя, считая, что все работники отдела должны узнавать его по голосу.
Серебровский явился тотчас же.
Дней десять назад они вместе ездили на рыбалку, капитан учил своего начальника бросать спиннинг из-под кустов, снизу; ночь стояла светлая, у щуки был жор, она брала хорошо; Парашин радовался как мальчишка. Под утро они крепко выпили, искупались, боролись на песке, мокрые, скользкие, и, когда Серебровскому удалось все-таки незаметно улечься на обе лопатки, Парашин, задыхаясь, сел на него верхом и, шлепнув по плечу, восхищенно сказал:
— А ты, брат, заводной!..
Войдя в кабинет, Серебровский молодцевато, но в то же время с оттенком шутки доложился:
— Капитан Серебровский явился по вашему приказанию.
Несмотря на то что докладывать по такой строгой воинской форме было не принято, начальник этого оттенка шутки не заметил или сделал вид, что не заметил.
— У тебя нынче какое дело? — спросил Парашин. — Ваську Козыря ищешь?
— Заканчиваю, Сергей Панфилыч, — уже серьезно, в тон подполковнику, ответил Серебровский. — Имею точные агентурные данные: во вторник приезжает к своей бабе. Буду брать.
— Без тебя возьмут, — сказал Парашин. — С завтрева перейдешь в отделение к Сазонову.
— К кому?
— К майору Сазонову.
Серебровский помолчал, медленно бледнея, и спросил:
— Это за что же, товарищ подполковник?.. С Козырем я совершенно не копался. На пятый день вышел в цвет…
У Парашина в случае нужды была замечательная способность не слышать того, что ему говорили. Он сказал:
— Вместе с майором будете работать в паспортном отделе. Гражданский розыск отходит к ним.
— Да за что же, Сергей Панфилыч?.. — Голос Серебровского стал тонким и ноющим от обиды. — Я мечтал служить под вашим руководством, вы меня учили; где я такую школу найду, Сергей Панфилыч?..
Все эти слова Парашин обожал, но, когда они сейчас выкатывались из круглого, пухлого рта Серебровского, Сергею Панфилычу стало не по себе. Он смотрел вниз, на свое подрагивающее колено, и поглаживал его рукой, пытаясь унять дрожь.
Ободренный молчанием подполковника, Серебровский быстро заговорил:
— Разве я смогу там расти, Сергей Панфилыч?.. Возиться с гражданским розыском! Канцелярщину разводить! Из меня пока еще песок не сыплется. — И, окончательно осмелев, он полоснул ребром ладони по воздуху. — Не пойду я от вас к этому Акакию Акакиевичу!..
Вероятно, последней каплей было то, что подполковник Парашин не помнил точно, кто такой Акакий Акакиевич.
— Вас, Серебровский, не спрашивают, куда вы пойдете, а куда не пойдете. И обзывать старых, заслуженных работников я вам не позволю. Ногтя вы его не стоите!.. — Парашин поднялся. — У меня все, товарищ капитан.
«Холуй!» — подумал он, когда дверь за оперуполномоченным закрылась.
Затем Парашин придвинул к себе настольный календарь и, не присаживаясь, мелко записал: «Акакий Акакиевич». Рядом он поставил три буквы — ВПС. Это значило: выяснить при случае.
3Старухи с улицы Декабристов помогли Сазонову.
Узнав, что отец Федьки Кравченко, возможно, моряк, а мать, возможно, учительница (это было робко помянуто в солдатском письме), старухи переворошили в своей памяти все пять этажей довоенного дома.
Теперь они уже не дожидались Сазонова или кого-нибудь из сотрудников его отделения, а приходили в Управление сами. Пропуска в этом крыле не полагались, но старухи семенили мимо дежурившего внизу милиционера с таким видом, словно пропуск у них имеется, а не показывают они его только потому, что милиционеру отлично известно, насколько важное дело привело их сюда.
Вспоминали они «в складчину».
До войны жил в доме моряк. Аккуратный такой брюнет, всегда бритый, подворотничок беленький, башмаки начищенные и постоянно скрипели. Выпивши его никто не замечал даже на Первое мая и Седьмое ноября. Жена, молоденькая, стриженая, ходила с портфелем. Дворовой прачечной пользовалась аккуратно, воду по полу не расхлестывала. Жили они смирно, по воскресеньям отправлялись гулять под ручку. Распустехой ее никогда не видели. Во дворе никто и не заметил, как она сделалась в положении. Покойная дворничиха только потом уже рассказывала, что она им как-то ночью отпирала калитку и слышала, моряк спросил:
— Тебе тяжело, Зоенька? Лучше я вызову такси… А она ответила:
— Пойдем пешком, Миша. Я так загадала.
И они тихонько пошли по тротуару. Уже издали дворничиха приметила, как Зоя на углу схватилась за водосточную трубу. А моряк поднял руку и остановил какую-то машину. Вернулся он совсем под утро, весь белый с лица. Дней через десять они уже приехали втроем.
Тут вступала другая старуха, потому что она вешала во дворе белье, когда молодые супруги шли от ворот к лестнице. В руках у жены были цветы, махровая сирень. Нынче этого обычая нет, мужчины стали невежливы, их сделалось мало, на них ужасный спрос, они от этого сильно разбаловались. Иногда бывает больно смотреть, как хорошая, трудящаяся женщина охаживает какого-нибудь грубияна, а он не скажет ей ласкового слова; и суп ему нехорош, и картофель пригорел, и все не вовремя. За примерами недалеко ходить: взять хоть бы собственную дочь. Ладно, что нынче пенсии приличные. При такой пенсии можно позволить себе сказать зятю свое мнение. Тем более что есть отдельный лицевой счет. Что касается моряка, то фамилия его была Зубарев. Звали — Михаил Константинович. Насчет возраста точно сказать невозможно, но приблизительно было ему в то время лет двадцать пять. Мальчишку назвали Ваней. Ошибки здесь быть не может, потому что у Зубарева она сама лично спрашивала: «Что это вы выбрали такое простецкое имя?» — «А потому, говорит, и выбрали, что простое. Пусть будет Иван».
Моряк ушел на войну с первого дня. Возвращался один раз, уже другим летом. Пришел с противогазовой сумкой через плечо. Ключ от квартиры у него был.
Тут вступала третья старуха. Она жила площадкой ниже Зубаревых.
Дверь-то он ключом открыл, но сразу вышел обратно на лестницу и стал курить. Через порог было не переступить: снарядом вынесло всю квартиру. Старуха завела его к себе, он был как маленький, ничего не соображал. Даже вроде улыбался, где не надо. И все повторял: «Спасибо большое, большое спасибо».
Она рассказала ему, что жену похоронили неизвестно где, вместе с другими жильцами. А ребенка сперва взяла она, но пришлось сдать в детдом: мальчишка был слабенький, боялась — не выходит. Да и самое-то ее в тот день силком отправляли из Питера: сын прислал двух здоровенных солдат, они ее подняли на руки, легонькую как пробка, и, сколько она ни отбивалась, они только приговаривали: «Мамаша, тихонечко!.. Мамаша, мы делаем как лучше!..»
Погрузили в машину и увезли. Полгода она отъедалась у своих, под Вологдой, а потом хитростью вернулась обратно. Номера детдома она не помнит, голова стала сдавать и уши, а зрение ничего, жаловаться нельзя. Внукам до сих пор все сама перештопает, перечинит. Кричать с ней громко не надо, лучше говорить пореже. Адреса детдома тоже не знает; где-то на Выборгской…
Беседу с последней старушкой вел Серебровский.
— Как же вы, бабушка, сдавали чужого ребенка и абсолютно ничего не взяли на заметку? — спросил он досадливо.
