Израиль Меттер - Среди людей
После беседы с комиссаром Серебровский присмирел, стал притворно сосредоточенным и позволял себе упражнять свое громоздкое острословие только над Сазоновым. Серебровский считал его чудаком, что доставляло ему сладкое чувство превосходства хотя бы над одним сослуживцем.
Сазонов же пропускал все эти гарнизонные шутки мимо ушей.
К концу того дня, когда в оперотдел пришло письмо солдата, Сазонов заглянул в адресное бюро.
— Лида, — попросил он молоденькую краснощекую девушку, — приготовьте мне, пожалуйста, всех питерских Кравченко.
— Всех, Николай Васильевич, сейчас не поспеть. Уж больно ходовая фамилия.
Сазонов сказал:
— Убедительно прошу.
Ему приходилось вести такую обильную казенную переписку, что он привык даже самые сложные и крупные чувства укладывать в краткие служебные слова. Вероятно, другой человек на его месте сказал бы сейчас: «Милая Лида! Мне очень хочется помочь одному обездоленному войной парню. Я знаю, что у вас в груди бьется доброе сердце…» Но вместо всего этого Сазонов повторил:
— Убедительно попрошу.
В адресном столе ему доводилось бывать часто, почти каждый день, и эту краснощекую девушку с толстой, не модной нынче косой он приметил. Иногда около Лиды, картинно опершись о барьер, стоял Серебровский. Он что-то бесконечно рассказывал ей, красиво жестикулируя и бодаясь своим литым черепом, стриженным под полубокс. Лида слушала его, приоткрыв рот и часто-часто мигая короткими светлыми ресницами.
Однажды Николай Васильевич слышал, как Серебровский, передавая девушке билеты на стадион, галантно сказал:
— Сегодняшний гол, Лидочка, я посвящаю вам.
А минут через двадцать в оперотделе тот же Серебровский вручал билеты Парашину и говорил:
— Я, товарищ подполковник, беру на себя обязательство забить сегодня два мяча в честь наступающего праздника Дня молодежи.
— Ну-ну, — ответил Парашин. — Не хвались, едучи на рать.
По дороге из Управления домой Сазонов заглянул в два домохозяйства: в Демидовом переулке и на улице Декабристов.
Демидов он посещал раза два в месяц, обычно после пятого и двадцатого. Сюда его приводило старое дело.
Взобравшись на крутой четвертый этаж, Сазонов отдышался и позвонил. Дверь открыл узкоплечий мужчина маленького роста, в роговых очках и пижамной куртке.
— А-а, вы! — протянул он хмурым, недовольным тоном, неохотно впуская Сазонова в кухню.
— По пути принял решение заглянуть, — сказал Сазонов, хорошо понимая, что тот не верит ему.
Оглядываясь назад, в коридор, мужчина тихо произнес:
— Перевел, товарищ майор. Сегодня в обед сбегал… Он все еще держал дверь на лестницу приоткрытой, но Сазонов начал вынимать из своего кармана сигареты. Тогда мужчина раздраженно сказал:
— Сейчас покажу квитанцию…
Он пробежал в комнату — оттуда донеслось какое-то злое шушуканье — и принес в кухню квитанцию о денежном переводе. Сазонов посмотрел дату на почтовом штампе, вернул квитанцию и приложил руку к своей шляпе:
— Прошу извинить.
— Все-таки это в высшей степени странно! — Мужчина передернул узкими плечами и широко распахнул перед гостем дверь. — Ваши посещения меня нервируют!
— Обстоятельства вынуждают, — сказал Сазонов. — Вы два раза бегали от семьи. Еще раз прошу прощения.
На улице Декабристов он зашел в контору домохозяйства. Взяв у управляющего старые домовые книги, Сазонов сел в сторонке за отдельный стол. Листая замусоленные в нижних углах страницы, он приметил обычную картину: довоенные книги велись одним и тем же аккуратным почерком, а с конца сорок первого года почерк стал часто меняться, страницы делались все грязнее — попадались и рваные, — их перелистывали немытыми руками, корявыми от холода, в блокадной полутьме.
«Выбыл за смертью», «Мобилизован в РККА», «Отмечена за смертью», «Эвакуирована», «Эвакуирован», «Эвакуирована», — листал Сазонов, привычно, в который раз удивляясь, как же люди все это вынесли.
Фамилии Кравченко в домовых книгах не оказалось. Да, в общем, Сазонов и не рассчитывал на это. Еще ни разу не случалось, чтобы нужный ему человек нашелся с первого же захода. Солдат указал довоенный адрес своей семьи, но что мог запомнить трехлетний парнишка, оглушенный войной! Сазонов всегда знал это по опыту заранее и все-таки в первый же день отправлялся по указанному адресу, в глубине души надеясь: а вдруг ему повезет?
Придя домой, он вскипятил себе холостяцкого кипятку в кастрюльке — у чайника с неделю назад отвалился носик, — попил на краю стола чаю.
В комнате было неуютно. Сазонов уходил на работу всегда второпях, не успевая как следует убрать за собой, а возвращался уставший, поздно, и ему казалось, что прибираться на ночь глядя бессмысленно. Раз в неделю соседка мыла у него пол и вытирала пыль; она переставляла все вещи по-своему, это сердило Сазонова, и наконец, решившись, он смущенно и хмуро попросил ее порядков в комнате не менять. Соседка намекнула, что это называется не порядок, а беспорядок, но Сазонов вдаваться в рассуждения и споры не стал, он только произнес:
— Мне так удобнее.
Попив чаю, Сазонов поставил посуду на подоконник.
Предвкушая удовольствие, которое ему сейчас предстоит, он, не торопясь, задернул плотно шторы, приколол поверх них байковое одеяло, затем расставил на столе фотопринадлежности, развел в ванночках химикалии и обернул лампочку плотной красной бумагой.
В комнате стало совсем темно, но он безошибочно угадывал нужные ему предметы, а постепенно стал и различать их.
Сазонову казалось при этом, что он насвистывает какой-то длинный веселый мотив, а на самом деле он только дул беззвучно своими сухими губами, и со стороны это было похоже на тихое пыхтение уставшего человека.
2Ответы на запросы по делу Кравченко стали приходить дней через десять. Все они были стандартно неутешительные и начинались словами: «Сообщаем, что разыскиваемый вами Кравченко Петр Алексеевич, предполагаемого года рождения 1917-го, по нашим проверочным данным не числится», «…не имеется», «…не значится».
Ответы поступали из загсов, из вербовочных пунктов рабочей силы, из горздравотделов, из архивов Октябрьской революции и партстроительства, из Бюро потерь Советской Армии, из Общества Красного Креста и Красного Полумесяца.
Просматривая эти письма, Сазонов ставил птички в своем исходящем журнале против названий тех учреждений, которые откликнулись на его запросы.
В остальные места он написал вторично: «Прошу ускорить исполнением наше отдельное требование от 5/9-58 года за № 1/85-1240 о розыске Кравченко Петра Алексеевича…»
Как всегда в подобных случаях, у него было такое ощущение, будто он забросил в мир огромную сеть и вытаскивает ее постепенно пустой.
Его охватывало ожесточенное упрямство. Сбычив свою лохматую голову, он писал до ломоты в пальцах. Люди, которые не отвечали на его запросы, вызывали в нем глухую ненависть. Он представлял себе их даже зрительно. Не обладая причудливой фантазией, Сазонов вырастил в своей душе два ненавистных образа, он произвольно передвигал их из одного учреждения в другое: женщину с густо намазанными губами и кровавым маникюром и мордатого мужчину с глазами круглыми и мертвыми, как канцелярские кнопки. Двух этих людей Сазонов так люто презирал, что, когда думал о них, у него колотилось сердце.
Сведения, полученные из ЦАБа,(Центральное адресное бюро) — адреса тридцати восьми Кравченко — постепенно таяли. Зная дотошный характер Сазонова, Лида вытаскивала из барабанов адресного бюро все карточки, хоть сколько-нибудь напоминавшие то, что было нужно Николаю Васильевичу, Не совпадали годы рождения, имена, отчества; были в этих карточках мужчины, были женщины. Вызывать их в Управление не следовало: это могло напугать и обидеть.
Сазонов ходил к ним на дом, а когда не хватало времени, отправлял сотрудников своего отделения.
— В милицейской форме туда не ходите, — предупреждал он.
Сам он надевал шинель редко. В длинном пальто и шляпе с причудливо выгнутыми полями он наведывался в дома, отмеченные в его блокноте.
Лучше всяких домовых книг, разговоров с паспортистками и дворниками помогала словоохотливая болтовня старожилов. Для этого, правда, требовалось ангельское терпение. Старики и старушки вцеплялись в Сазонова намертво. Узнав, что он ищет какого-то Кравченко, они предлагали ему иногда на выбор Харченко, Марченко, Барченко.
Бездонные кладовые их старческой памяти, где у самого входа в образцовом порядке лежали одряхлевшие события, давнишние радости и смертельные обиды, а дальше, теряясь во мгле, навалом валялось то, что произошло на прошлой неделе, — кладовые эти опустошались перед Сазоновым с такой охотой, что только его долгий опыт позволял ему разобраться в этом хламе. Да еще надо было при этом ничего не записывать. Стоило вытащить свой блокнот, как старушки мгновенно поджимали губы.
