Сгинь! - Реньжина Настасья
Впрочем, такие истории только на руку владельцам. Горожанам было любопытно посмотреть на безумную женщину, что «кланяется в ноги узбекам», поэтому все тащились к Шавкатову прилавку. А так как тот находился в самом конце рынка и овощного ряда, сделать вид, что мимо шел, а самому скосить любопытные глаза на Ольгу, не получалось. Приходилось подходить, интересоваться овощами да фруктами и, чтобы уж точно не попасться на своем любопытстве, что-нибудь купить – хоть яблочко, хоть пучок петрушки.
Толпы зевак ежедневно.
Потом распространялся новый слух. Какая-нибудь мелочь, вроде того, что Ольга начала носить платок, повязывая его на узбекский манер. Обязательно поспорить при этом, существует ли вообще узбекский манер и чем он отличается от русского.
И любопытные проходили через прилавок Шавката по новому кругу.
Продажи росли, денег в кошельке Шавката прибавлялось, чему Гуля, чье семейство к тому моменту увеличилось на еще один рот, была несказанно рада.
Ольга потеряла счет времени. Сколько она уже живет в Н-ске? Сколько работает на рынке? Какое сегодня число? Какой день?
Точно не четверг. В четверг у Ольги выходной. По четвергам рынок не работает. На этой неделе Ольга с Мансуром в четверг идут в парк аттракционов. Гуля ворчит, говорит, что от парка там только одна аллея несчастных тополей, а от аттракционов – название и гора металлолома. Ворчит, но не противится: это Ольгин выходной, пусть проводит его как хочет. И минус ребенок в доме – хорошо.
Мансур же ждет четверга с нетерпением, хочет прокатиться на чертовом колесе. Он не будет бояться нисколечко, только тетя Оля пусть разрешит держать ее за руку на самом верху. А если будут работать машинки, то он будет ездить на них целых десять, нет, двадцать минут. А можно час?
Можно. Мансурчику все можно.
Кроме выходного четверга, который Ольга всегда проводит с Мансуром, остальные дни похожи один на другой: ранний подъем, чашка крепкого чая, работа на рынке, возвращение домой, ужин, игры с младшим, сказка на ночь, сон.
А это не день сурка, Оль? Ты такой жизни хотела, когда оставляла мужа и сына?
О них Ольга старалась не думать – слишком больно, слишком щемит где-то в груди. Едва только зацепишься мыслью за Андрея или за Степку, как начнет крутиться: а как они там, а что ели на ужин, а не болеет ли сын – сейчас сезон простуд, а читает ли муж Степе сказку перед сном, а какую сказку, а зовет ли Степа маму, а что Андрей ему на это отвечает, а что было бы, если…
И так много этих «если», что голова становится тяжелой – не удержать.
Четверг наступил, как всегда, неожиданно. Вдруг возник посреди одинаковых дней. Позволил Ольге поспать подольше, понежиться в кровати.
– Теть Оль! Теть Оль! Открой глазки, теть Оль!
Мансур легонько тряс Ольгу за плечо и тыкал в глаза маленьким пальцем. Ай, неприятно!
– Ты меня так без глаз оставишь, – ворчала Ольга, отворачиваясь от Мансура к стене.
Мальчик же не отставал, переползал через женщину и вновь принимался ее трясти:
– Вставай! Нам уже в парк пора! Вставай! Вста-вай! Вста! Вай! Вста-вай!
– Да успеем, – зевала Ольга.
– Все машинки займут, – настаивал Мансур.
В итоге Ольга сдалась. Встала, заправила постель, умылась, наскоро собралась – наряжаться и краситься давно уже перестала – позавтракала, заглянула в комнату Гульноры и Шавката:
– Мы ушли.
Отец большого узбекского семейства с утра пораньше убежал по делам. Гуля же кормила младенца грудью. Ольга часто наблюдала эту картину, и всякий раз у нее словно чуть-чуть набухали груди. Совсем недавно она вот так же кормила своего Степашку, прижимала к себе, смотрела ему в глаза, и во всем мире существовали только они – мать и сын. А теперь вот нет матери у сына, нет сына у матери.
Для Гули сейчас тоже ничего не существовало, кроме нее и младшего (теперь это уже не Мансур), поэтому она вяло махнула рукой: идите, не мешайте нам.
До самого парка Мансур припрыгивал. Не мог идти спокойно. В парке – тоже. Шаг – прыжок, шаг – прыжок, шаг – прыжок. Рука то и дело вырывается из Ольгиной ладони. Попросил купить ему сладкой ваты и сразу потащил к колесу обозрения. Ольга всегда в уме называла его «колесом оборзения», сама не знает почему.
В закрытой кабинке они были вдвоем. Мансур постоянно вскакивал и показывал Ольге достопримечательности:
– Это дом моего друга. Это серый дом. Там дерево большое. Там облако.
Чем выше они поднимались, тем спокойнее становился Мансур. На самом верху он сел рядом с Ольгой и крепко-крепко схватил ее за руку:
– Теть Оль, тебе не страшно?
Женщина улыбнулась, обняла мальчика и сказала:
– Рядом с тобой, Мансурчик, мне ничего не страшно.
– И мне с тобой, – признался мальчик, а сам крепче вцепился в Ольгу.
Они вышли из кабинки, договорились все же сходить и проверить, работают ли машинки, не заржавели ли окончательно. Все, как и планировали.
Вдруг со стороны аллеи тополей раздался пронзительный детский крик:
– Мама! Мама! Мамочка!
Какой-то ребенок, кажется, мальчик, вон тот – в синей кепочке, споткнулся и упал, больно упал, и теперь зовет свою маму.
Ольга резко повернулась на этот крик и чуть было не бросилась к мальчику в синей кепочке, позабыв про Мансура. Внутри ее что-то оборвалось, треснуло, рассыпалось на мельчайшие осколки и впилось в каждую клеточку тела.
Мама.
Как давно ее никто так не называл.
Мама.
Оля, Ольга, тетя Оля, тетя – как угодно, только не мама.
Мама.
Конечно, дети Гули каждый день произносили это слово, но лишь пронзительное «МАМА!», требующее внимания, любви, заботы, лишь это кричащее «мама» вытащило Ольгу из вязкого забытья.
Мама.
Ей так необходимо снова услышать «мама», обращенное к ней. Все бы за это отдала.
– Теть Оль! Теть Оль, мы идем на машинки? – дергал ее за рукав Мансур.
Какой-то чужой мальчик. Зачем она держит его за руку? Темные, чуть раскосые глаза, черные, жесткие волосы, смуглая кожа – ничего общего с ее Степашкой. Ничего общего с ней. Зачем она обнимает и целует не того ребенка? Зачем с ним катается на чертовом колесе? Почему не со своим сыном?
– Нет. Мы никуда больше не пойдем, – оборвала Мансура Ольга.
Мальчик, впервые услышавший в голосе любимой тети Оли жесткие ноты, спорить не стал, пошел из парка, торопливо перебирая своими коротенькими ножками, чтобы поспеть за широким и быстрым Ольгиным шагом.
– Мне срочно нужно домой, – все, что сказала Ольга растерянной Гуле.
Она собрала свои вещи. За вычетом платьев Гульноры, которые остались висеть в шкафу – чужого, спасибо, не надо, вещей оказалось немного.
– Гуль, дай денег на билет.
– Нэ дам, – воспротивилась Гульнора. – Ты нас подставляешь. Работать некому, ты уезжать. Где я тебе до конца дня кого найду?
– Гуль, но я ж и так без денег все эти месяцы пахала. Хотя бы на билет себе заработала или нет? – уставясь в пол, спросила Ольга.
– Нэ! Нэ! Нэ! – чуть ли не кричала Гуля. – Ничего нэ заработала. Мансура до слез довела. Шавкат вечером придет, у него ынфарк будет.
Мансур выглядывал из комнаты и хлюпал носом, готовый разреветься, но пока не понимал, по какому поводу слезы лить и стоит ли.
– Аааааа! – вдруг застонала Гуля, осела на пол, схватилась за грудь. – У меня молоко пропало. Аааа. Вот что ты наделала со мной.
Ольга сама кормила грудью и понимала, что вот так резко, да еще и по такой незначительной причине молоко у женщины пропасть не может. Манипуляция. Молочная манипуляция кормящей женщины.
– Ладно. Не хочешь давать, не надо. Сама найду. Прощай. Шавкату привет. И спасибо вам за все. Не обижайся, мне правда очень надо.
Ольга тщательно проговаривала слова, словно стараясь не забыть ничего, сказать все, что нужно говорить в таких ситуациях. Смотрела в пол, а тот убегал из-под ног. Положила ключи на тумбочку и вышла, осторожно закрыв за собой дверь. Лишь бы не хлопнуть, а то совсем некрасиво получится.