Легенды осени - Гаррисон Джим
Вторую половину дня Тристан просидел у постели деда, дожидаясь полуночи, когда ему надо было идти в порт. Пока старик спал, он написал Сюзанне и отцу, что выполняет правительственное задание, – он не догадывался, что его письма будет читать цензура и что весь день за ним следил офицер разведки, переодетый рыбаком. Когда писал, на него накатило сентиментальное чувство, словно его судьба уже не была столько неотчуждаемо личной и погребенной в нем самом. Он воображал отца и Декера, спорящих о родственном спаривании, и мать в гостиной, слушающую “Саvalleria Rusticana”[10] на граммофоне. Он видел Сюзанну: вот она утром садится в постели, потягивается, худенькая, подходит к окну, чтобы посмотреть, какая погода в горах; потом возвращается на кровать и долго смотрит на него, ничего не говоря.
Некоторые самые странные наши поступки как раз больше всего предопределяются характером: тайные желания остаются слабыми фантазиями, если не пропитывают волю, достаточно сильную, чтобы их осуществить. Конечно, “волю” никто не видел, и, возможно, она лишь расхожая абстракция, плоское слово, нуждающееся в тысяче определений. В то утро, после безмолвного, при свете лампы, завтрака с бабушкой – она дала ему Библию, завернутую в собственноручно связанный свитер из непропитанной шерсти, – когда Тристан отплыл в Африку, он воплотил в жизнь ряд неизбежностей. На уроках географии в шестом классе деревенской школы родилась мечта поехать в Африку – не охотиться, потому что Удар Ножа внушил ему гораздо более благородное и функциональное понятие об охоте, нежели убийство животных ради ублажения своего эго, а только чтобы увидеть ее, обонять, почувствовать ее и узнать, насколько она совпадает с его фантазиями – фантазиями помешанного на картах ребенка. Другая навязчивая идея возникла после рассказов отца о том, как в молодости он несколько раз ходил в короткие плавания со своим отцом – однажды летом в Гетеборг, другой раз в Бордо, и видел, как кит выскакивал из воды в Северном море. С детства умелый наездник, Тристан увидел однажды во сне шхуну как гигантскую морскую лошадь, скачущую по пенным гребням, встающую на дыбы перед валами. И было невысказанное, необдуманное, ни на чем не основанное чувство, что время и простор откроют ему, почему погиб Сэмюел.
За неделю холодных свежих ветров они дошли до мыса Святого Винсента, обогнули его и направились на юго-восток к Гибралтару. Асгард подсчитал, что они покрывали сто пятьдесят морских миль в сутки – отличная скорость, но она спадет, когда войдут в Средиземное море. Дважды они убирали паруса, чтобы поупражняться в стрельбе. Тристан открыл ящик и с радостью обнаружил в нем семь винтовок “Холланд и Холланд” разных калибров, в том числе “слоновую”, и четыре ружья. Но море разгулялось, зыбь почти не позволяла прицелиться в бутылку за кормой. Удавалось это только Тристану и одному кубинцу – как выяснилось впоследствии, беглому мексиканцу. Асгард, мирный датчанин, зажмуривал глаза, нажимая на спуск, другой кубинец без конца смеялся, а третий был серьезен и напряжен, но неопытен.
Через полтора дня, ранним вечером на траверзе Альборана немецкий миноносец просигналил им взять рифы и лечь в дрейф, но шквал и сгустившийся сумрак позволили шхуне ускользнуть. Для безопасности Асгард предложил идти вдоль берегов Алжира и Туниса, а дальше все будет спокойно, по крайней мере, пока не выйдут в Индийский океан. Он оказался прав, но Тристан нервничал и не мог уснуть, когда они три дня штилевали у ливийского побережья. Вопреки приказам, они зашли в Иерапетру на Крите, чтобы взять свежей воды и заменить подсоленную провизию. На набережной хозяин лавки, явный немец, украдкой присматривался к ним, и мексиканец предложил перерезать ему глотку. Команде не сообщили об истинном задании, но никто не верил, что ящики в трюме содержат мясные консервы. И, к огорчению Асгарда. Тристан начисто отбросил корабельные формальности, отделяющие капитана от матросов, – формальности, которые ненавидел и издевательски нарушал в армии. Он ел с матросами, иногда стряпал, играл с ними в карты и стал брать уроки игры на гитаре у особенно застенчивого и молчаливого кубинца, который называл его cohallero, а не капитаном. И спиртное не было ограничено традиционными двумя унциями в день: винные запасы не хранились под замком, но никто ими не злоупотреблял. Асгард, однако, был доволен, когда через два дня после Фалмута Тристан объявил за обедом, что всякого, кто не работает, просто выбросят за борт. Матросы были шустрые и умелые и бодры духом – отчасти потому, что плыли на юг, в любимые теплые края.
Шхуна прибыла в Порт-Саид на заре и беспрепятственно вошла в Суэцкий канал. Только Тристан и Асгард страдали от чрезвычайной жары в Карибском море. Жара немного ослабла, когда прошли Баб-эль-Мандебский пролив, и в Аденском заливе задули сильные южные ветры Индийского океана. Через две недели они добрались до Малинди, где выяснилось, что рандеву перенесено на юг, в Момбасу, – еще два дня хода. Тристан настолько расстроился, что уже мечтал о встрече с немецкой канонеркой, но выгрузка прошла благополучно. Британский офицер сказал, что на ближайшее время у них нет никаких дальнейших обязательств с связи с частичным вознаграждением за опасность их плавания. Он сказал, что, со своей стороны, порекомендует представить его к награде; услышав это, Тристан омрачился и вышел из кабинета. Асгард уже бывал в Момбасе и отпуск на берегу проводил с вдовой-француженкой, так что Тристан с двумя кубинцами и мексиканцем сели в новый поезд до Найроби, где три дня пили и блудили до изнеможения. Тристан договорился доставить в Сингапур груз слоновой кости и поддельной слоновой кости из рогов носорога, считавшихся у китайцев афродизиаком. В Найроби он покурил опиум, и ему даже понравилось это дремотное состояние без мыслей. По дороге обратно в порт, когда паровоз забирал уголь и воду, Тристан сфотографировался с головой носорога на коленях. Он заплатил обтрепанному, снившемуся фотографу-англичанину двадцать долларов, чтобы тот послал карточку Уильяму Ладлоу для передачи Удару Ножа в Шото, Монтана, США. Приписку надлежало сделать такую: “Вот мертвый, который остановил поезд, хоть и всего на минуту”.
*
А в Монтане опять была осень, прошел один несчастный год в тех пор, как братья отправились на войну. После долгой прогулки под холодным дождем Сюзанна заболела воспалением легких и, вылечившись, уехала со свекровью в Бостон. В тот год было всего три дня настоящего бабьего лета. Однажды Ладлоу возился на террасе с детекторным приемником, а Удар Ножа и маленькая Изабель серьезно наблюдали за ним. Когда по волне из Грейт-Фоллса прилетели первые звуки музыки, оба пришли в смятение. Спавшие на веранде сеттеры вскочили и залаяли, у кобеля грозно поднялась шерсть на загривке. Ладлоу чуть не выронил приемник, который собирал два дня. Потом Изабель засмеялась, захлопала в ладоши и запрыгала по кругу. Ладлоу стал объяснять, что у всего на свете есть свой звук, и Удар Ножа впал в глубокую задумчивость. После часа размышлений он пришел к выводу, что детекторный приемник, в сущности, никчемен, как граммофон.
Сюзанна провела зиму в доме Изабели на Луисберг-сквер. Отношения ее с родителями по-прежнему были прохладными из-за женитьбы, зато в Изабели она обрела хорошего товарища, и искусственная поначалу близость невестки и свекрови постепенно переросла в тесную дружбу. Изабель решила в этом году не заводить любовника и обратила свою энергию, помимо обычных концертов и оперы, на изучение французского и итальянского и на проблемы феминизма и суфражизма. Она дала обед в честь поэтессы Эми Лоуэлл[11], своей дальней родственницы, личности отчасти скандальной, поскольку прилюдно курила сигары. Сюзанна, не вполне еще оправившаяся после болезни, была в восторге от величественной громогласной дамы, которая потребовала после обеда бренди, закурила сигару и стала читать легковесные, ломкие стихи, до смешного не похожие на их носительницу.
Сюзанна так и не получила письмо Тристана из Фалмута – только уведомление от британского правительства, что оно будет задержано до тех пор, пока содержащиеся в нем секретные сведения не потеряют актуальность. Это озадачило и огорчило ее до такой степени, что она чуть не обратилась к отцу, до которого дошли довольно лестные сведения о Тристане. Британский консул в Бостоне сообщил ему, что за успешно выполненное секретное задание чрезвычайно опасного характера Тристан представлен к Кресту Виктории. Отец Сюзанны не удержался и пробормотал: “Чертов авантюрист”, – хотя новость эту услышал за завтраком в Гарвардском клубе и все вокруг поздравляли его с таким благородным зятем. Он был слеплен из того же теста, что Дж. П. Морган и Джей Гулд[12], только размером поменьше. Война в Европе обещала ему финансовый расцвет, и с горной промышленности он переключился на зерно и скотоводство. Учредил для Альфреда контору в Хелине, присоветовал заняться политикой и попросил еженедельно присылать ему любые экономические сведения, какие удастся добыть. Альфред уже получил для него почти неправдоподобную прибыль от сделки с пшеницей, и отец Сюзанны не мог отделаться от мысли, какой замечательный вышел бы из него зять. Артур был крупным акционером «Стандард ойл», которая купила у «Анаконды» долю в медных рудниках Монтаны и образовала «Амалгамейтед коппер». Альфред ясно понимал прерогативу тех, кто владеет капиталом; Ладлоу же, склонный к шатаниям, сентиментально волновался о заработной плате и условиях жизни шахтеров. Когда бандиты-штрейкбрехеры повесили активиста ИРМ[13] на мосту в Бьютте, Артур их приветствовал.
