Отрада округлых вещей - Зетц Клеменс Й.

— Спасибо, очень любезно с вашей стороны, — произнес я.

— Нельзя так жить — без единой зацепки, нельзя быть таким потерянным, совершенно затраханным.

Мы стояли, глядя друг на друга. С минуты на минуту я ожидал, что он либо обнимет меня, либо бросится на меня с кулаками, но он не сделал ни того, ни другого. Вместо этого он извлек из кармана брюк чайную ложечку и провел большим пальцем по ее скругленному краю.

— И что же? — спросил он, держа ложечку и как будто глядя сквозь нее на свет, как сквозь кусочек янтаря. — Что вы скажете о погоде? Будет сегодня гроза?

КВАЛЁЙЯ [22]

Как известно, путешествовать с Ором нелегко. Уже во франкфуртском аэропорту, а потом в аэропорту Осло он начал пугаться всего на свете, и удерживать его при себе стоило мне некоторых усилий. Перед большим табло с расписанием вылетов он надолго замер, склонив голову набок и глядя вверх. Каждый раз, когда из динамиков раздавались объявления, сопровождаемые коротенькой ритмичной музыкальной фразой, он содрогался от страха. У меня на чемодане висел бантик, и на какое-то время мне удалось отвлечь им Opa. Я объяснила ему, что бантик нужен для того, чтобы быстрее заметить и узнать чемодан, когда он будет вращаться на ленте среди чужого багажа. Не знаю, понял ли он мое объяснение.

В самолете я попыталась читать. Ор спал, и я пристроила книгу у него на лбу, чтобы было поудобней. Стюардесса несколько раз предлагала мне наушники. Я заметила монетку, казалось, приклеенную снаружи к стеклу иллюминатора, но, когда осторожно попробовала к ней прикоснуться, выяснилось, что она все-таки внутри.

Рейс был дневной. Постепенно, по мере того как мы продвигались к северу, сгущались сумерки. В иллюминаторе за нами опускался наискось занавес тьмы, а под ним, на горизонте, угасали последние отсветы солнца. Бутылка обычной воды стоила в самолете двадцать пять крон, но стюардесса объяснила, что чай и кофе дают бесплатно. Я подняла руку, и мой жест истолковали правильно. Ор тихонько урчал во сне. Спустя примерно полчаса под нами потянулась странная призрачная местность, маленькие геологические формации, напоминающие острова, опоясанные мерцающим, словно золотой песок, ободком. Интересно, это жилые поселки? Или кольцевые улицы? Я посмотрела на часы и стала подсчитывать, сколько нам еще лететь. Моя рука покоилась на Оре.

В аэропорту Тромсё мы долго томились в ожидании такси. Я замерзла и полезла в чемодан искать перчатки. Ор стоял рядом, прямой как палка и сосредоточенный. Тут же седой человек с широкими ноздрями прислонился к колонне и достал из бумаги хлебец. Мне не терпелось объяснить Ору — сначала шепотом, а потом, поскольку, скорее всего, никто здесь не говорил по-немецки, уже громче, не стесняясь — что такое хлебец и что с ним делают. Старик откусил изрядный кусок, и Ор от ужаса вцепился в карман моего пальто.

Из аэропорта на юг, в город, мы ехали по широким, разветвленным туннелям. Дороги в туннелях выглядели обледеневшими. По радио передавали незнакомую песню в стиле фолк. «Шестидесятые», — подумала я. Ор прислушался и хотел было о чем-то меня спросить, но тут же снова замолчал — мы остановились у шлагбаума. Таксист далеко высунулся из окна, чтобы сунуть талон в автомат. Шлагбаум поднялся. Ор повел пальцами, словно повторяя это движение.

В отеле мне дали заполнить несколько формуляров. Пока я шариковой ручкой на цепочке вписывала требуемые данные в соответствующие поля, Ор бродил вокруг стоящего в фойе рояля. Крышка его была закрыта, на ней, ручки в боки, красовалась глиняная ваза. Дама за стойкой регистрации вызвала коллегу, так как присутствие Opa явилось для нее неразрешимой проблемой. Говорила она, если не ошибаюсь, со шведским акцентом. Коллега выслушал ее жалобы, а потом унес формуляры: он не увидел здесь никакой проблемы.

Номер оказался светлым и теплым. Откуда-то доносилось слабое жужжание. Я положила чемодан на кровать. Ор запутался в занавесках.

Потом понял, для чего они служат, и принялся раздвигать и снова закрывать их. В вазе для фруктов у телевизора лежала гроздь безупречно-желтых, почти светящихся бананов.

Первая прогулка в порту выдалась неудачной, потому что пошел снег и мне пришлось закутать Opa в шарф. Он выражал неудовольствие и сопротивлялся. Глаза его окрасились желтизной. Я показала ему, махнув рукой, на возвышающийся на юге, за морским проливом, Арктический собор, хорошо различимый даже во мраке полярной ночи. Подобно раздуваемому ветром парусу, реял он над домами. Ор и в самом деле как будто принялся его разглядывать, но спустя некоторое время вдруг отвернулся и погрузился в созерцание снега, которым была завалена улица.

Рядом с нами остановилась женщина, выгуливающая собаку. Пес не открывал пасть и не пыхтел, как обычно пыхтят собаки. Кроме того, он был одет в курточку. Его хозяйка сосредоточенно прислушивалась к своему собеседнику, который что-то говорил ей по мобильному.

Медленно, по пути то и дело отвлекаясь на всякие второстепенные подробности, мы добрались до необычного квартала, которому, кажется, не по силам было расположиться вдоль улиц. Дома здесь стояли так, словно им предстояло еще обсудить, в каком порядке они выстроятся. Но некоторые уже махнули на это рукой и отвернулись от своих соседей, устремив взор на воду. На табличке со стрелкой значилось: «Полярный музей».

Ор проследил глазами за полетом чайки, которая вспорхнула со скамейки, стоящей посреди крохотного островка безопасности, и опустилась на светофор. Чайка открыла клюв, но не издала ни звука. Я начала было объяснять, что это за птица, но Ор, казалось, погрустнел, поэтому я оставила его в покое и обняла, обхватив рукой за туловище.

Полярный музей был уже закрыт. Чуть поодаль, на пирсе, красовались старинные гарпуны. Ор ими заинтересовался. Мне бросилась в глаза рождественская елка, рядом с которой кто-то положил корабельный якорь. Вместе они выглядели одновременно несуразно и трогательно, и я сфотографировала эту елку с якорем. А может, якорь здесь был раньше елки, — подумала я. Ор тем временем замер, охваченный апатией, и я увела его от гарпунов. Перед нами простиралась гавань, совершенно безмолвная. Только лодки, кряхтя, терлись о причальную стенку.

Кафе и ресторанчики в этом квартале наперебой предлагали на больших грифельных досках у входа всякие рыбные блюда. Я ничего не объясняла, Ор ни о чем не спрашивал. В конце концов, мы забрели в маленький ресторан, в котором с потолка свисал на канате старомодный граммофон. Кроме нас там был всего один посетитель, старик в тонком, явно рассчитанном на более теплую пору пальто, которое за свою долгую земную жизнь приняло темно-бурый оттенок; пока мы сидели рядом, он ни разу не поднял глаза и не обернулся на нас, но с усердием, при виде которого несколько расслабились мои уставшие от долгой ходьбы плечи, занимался своими шнурками. Он тянул их, заново завязывал двойным бантом, снова распускал, переносил центр тяжести на другой бок, начинал заново; и наблюдая за ним, я испытывала приятное чувство, как будто кто-то делал мне массаж головы. Каждый раз, меняя положение тела, он издавал тихий утвердительный звук, напоминающий звук диапроектора. Ор возил по столу туда-сюда нож и вилку.

Появился официант, и я заказала чай. Спросила по-английски, далеко ли пешком отсюда до ближайшего острова. Он не понял. Я попыталась спросить то же самое по-немецки. Он отвечал на чем-то вроде чистого и прозрачного, как хрусталь, голландского, который я, притомившись к этому позднему часу, с трудом поняла — медленно, словно во сне, расшифровывая слово за словом — и поблагодарила.

После еды мы отправились дальше, и наше внимание привлекла перчатка, лежащая на замерзшем горбиком краю тротуара. Ор был чем-то взволнован, и я, чтобы успокоить, предлагала ему и то, и это, но он, кажется, ничего не хотел.

По стене дома за тротуаром наискось проходила трещина. В самом доме находился магазин макробиотических продуктов. На рекламном плакате чему-то радовались бородатые мужчины.