Отрада округлых вещей - Зетц Клеменс Й.

Клеменс Й. Зетц

Отрада округлых вещей

ЮЖНАЯ ПОЛЕВАЯ ЛАЗАРЕТНАЯ [3]

Помню, что в тот день я проснулся довольно рано. Снов своих я обычно не помню. Я оделся и вышел на балкон. Уже светало, но солнце еще не поднялось над горизонтом. Легкий ветерок колыхал под балконом кошачью мяту. Я затягивался сигаретой, одновременно рассматривая вялого, уставшего за ночь паука, который болтался в утренних сумерках чуть выше балконных перил на кончике своей сети, собираясь улизнуть. Был уже конец марта, и на стене дома бурлила жизнь. Красноклопы снова склеивались друг с другом задиками.

Внизу, в темном еще сквере, стояли машины с включенной сигнализацией: за каждым ветровым стеклом пульсировала маленькая орбитальная станция. Дятел обрабатывал ствол дерева, но синхронизирован он был плохо, стук отставал от движений головы. Подскакивая и подпрыгивая, он обошел несколько веток и принялся измерять дереву пульс. При взгляде на него меня охватила легкая дурнота, во рту стало сухо, и я вернулся в комнату выпить чего-нибудь. Я нес с кухни полный стакан, не проливая ни капли, и у меня снова возникло фантастическое чувство, будто я могу управлять предметами на расстоянии. Даже когда я попытался намеренно пролить немного воды, мой внутренний отвес этому воспротивился и выровнял положение. Днем я улечу отсюда в Канаду. На месяц. Рейсом номер OS 4977.

В утренние часы синоптики предсказывали фён. [4] Я посмотрел прогноз в интернете, потом стал разглядывать резной деревянный барометр в передней. Он изображал пляшущих крестьян, мужчину и женщину, и в зависимости от того, повышалось или понижалось атмосферное давление, то он, то она исчезали в корпусе прибора. Ни разу им не было позволено побыть в своем домике вместе. Как почти каждое утро, при виде этого старинного измерительного прибора я совершенно уверился в том, что уезжающая в домик фигурка, стоит ей только завернуть за угол и скрыться из глаз, немедленно появится в другой квартире, находящейся где-то далеко-далеко, а то и вовсе на другом континенте или на другой планете.

Я прикинул время. Примерно через час мне выезжать, за мной придет такси, потом я буду сидеть в аэропорту в ожидании своего рейса, а потом почти полдня торчать в металлической капсуле на ужасающей высоте. Меня не утешало даже то, что из иллюминатора я увижу настоящие облачные поля и бесконечную Атлантику — там, наверху, я все равно буду отрезан от мира, и даже вытянуть ноги толком не удастся. Я услышал, как встала жена: в спальне расправляла загнувшиеся уголки ковра. Потом она, словно не замечая меня, прошла мимо, и в комнате на миг пахнуло чем-то давно ушедшим, предрождественским детским календарем или книжкой о динозаврах.

— Надеюсь, в самолете есть вай-фай, — предположил я.

— А, доброе утро.

— Я встал уже час назад, — пояснил я. — Sorry, я начал разговор без тебя.

— Скорее всего, нет. То есть интернета… Но подожди, сейчас я проснусь окончательно.

Вскоре по квартире разлился аромат кофе, словно взошло второе солнце. На моей кружке был нанесен рисунок — разноцветные фрактальные узоры.

За завтраком мы обычно включали радио, совсем как в Средневековье. Джаз-банд играл «Summertime» и «Begin the Beguine». [5] Марианна спросила, как называется песня. Я произнес. «Бегинки», — пробормотала она себе под нос. Повернулась к буфету и принялась ощупывать авокадо, проверяя, созрели они или нет. Потом проговорила: — Бегинки, которые ощупывают авокадо.

— Да, — откликнулся я, — вот как жили тогда у нас в Европе.

Марианна зажала нос и, подражая командиру самолета, объявила: «Дамы и господа, наш полет проходит на высоте…» Она несколько раз сбивалась и начинала заново.

— Кстати, а почему они всегда зажимают нос, когда что-то объявляют?

— Наверное, чтобы уши не закладывало от давления, — предположила она.

— А, вот оно что…

— Ощупывают авокадо, — повторила Марианна. — Вот как все меняется со временем. Когда-то люди по утрам ощупывали свои конечности, пораженные гангреной, или чумные столпы.

— Тарзан еще младенцем выпрыгнул из горящего самолета с парашютом. Сцена в самом начале фильма.

Марианна отрезала себе ломоть хлеба.

— Но говорить он так и не научился, — добавила она. — Тут у тебя по крайней мере перед ним преимущество.

— Мне что-то не по себе.

— Слушай, ты же там будешь не один. Кого еще пригласили на эти чтения?

— Норберта Гштрайна. [6]

— Бегинки ощупывают Норберта Гштрайна, — сказала Марианна.

Это меня рассмешило. Впрочем, по самому тону своего смеха я заметил поднимающийся внутри меня страх: очень уж нарочито, неестественно я смеялся. Марианна нашла в своем айфончике фотографию писателя и показала мне.

— Да знаю я, как он выглядит, — запротестовал я, но все-таки взял гаджет в руки. При этом одна из фотографий автоматически увеличилась, и Гштрайн заполнил собой весь дисплей. Я ткнул его пальцем в нос.

— Сплошные австрийцы в горах Канады. И читают друг другу отрывки из своих книг.

— Да, — согласился я. — Чего там только не будет. Смотри, какой у него серьезный вид.

— Будете вместе доить глетчеры, безответные и безучастные.

— Что ж поделать, все по воле «Austrian Culture Forum», [7] — парировал я.

— Норберт Гштрайн, — напомнила Марианна, — и десять часов в самолете. Как в девятнадцатом веке. Ты все взял?

Мы проверили, что я положил в чемодан. Я был уверен, что взял всё, но, пока мы вместе обыскивали все отделения, меня охватило ощущение уюта, которое позже, «торча в металлической капсуле на ужасающей высоте», я, возможно, смогу вызвать в памяти и превратить в сон. Мне бросилось в глаза, что Марианна грызет ногти.

— А мелатонин взял?

— Само собой. — Я похлопал по нагрудному карману пиджака.

— А если ты так поедешь, точно не замерзнешь?

— Ну, не могу же я прямо сейчас надеть зимнюю куртку.

— Кстати, а в Канаде бывает северное сияние?

— Своим сиянием Канаду будет озарять Норберт Гштрайн.

— Ну, да, конечно, — протянула Марианна.

— Литературные фестивали похожи на украденные носы, [8] — сказал я.

Но Марианна уже успела заметить, как вымученно я шучу, пытаясь удержаться от панического бегства, к которому с каждым мгновением все сильнее и сильнее побуждали меня защитные рефлексы, и погладила меня по затылку.

— Оставь свой нос дома, — предложила она. — Пока тебя не будет, я за ним присмотрю.

Возле дома на фонарном столбе висел монтер, пристегнутый сине-белым поясом. Кроны деревьев на аллее трепал ветер, было неестественно тепло. У ворот на земле валялась шерстяная перчатка, растопырившись наподобие выброшенной на берег морской звезды. Я шел, сжимая свободной рукой завязки капюшона, словно боясь отпустить на волю воздушный шар. Солнце скрылось за тучу, и я стал ждать, не покажется ли со сменой освещения что-то новое, скажем, крошечные рожицы из комиксов, обитающие в трещинах домов. Ворона на тротуаре едва заметно подпрыгнула, словно пожала плечами, и это произвело на меня неизгладимое впечатление. Чего только не увидишь, когда дует фён! Дряхлый старик, точно пожелтевший вместе с теми открытками, что были отпечатаны в год его рождения, держась очень прямо и разговаривая сам с собой, брел, борясь с ветром. Мне подумалось, что в его бурой трости, скатанные в трубочку, таятся целые кометы.