До свидания, Сима - Буркин Станислав Юльевич

Серафима ерзала на сиденье, резко оборачивалась, закручиваясь винтом, ругала ни в чем не повинных водителей, болтала и хлопала в профиль ресницами, на светофоре показала средний палец раздраженно сигналившему ей водителю грузовика и наконец, пристраиваясь под хрущевкой Старковых, задела сразу две машины — и ту, что сзади, и ту, что спереди. Слава богу, хозяев машин рядом не было.

— И как называется этот стиль вождения? — спросил я, когда задетая машина перед нами еще покачивалась на рессорах.

— Молчи, сопляк! Я бы посмотрела на тебя за рулем. Давай тащи сюда своих тупых приятелей.

Через минуту папин самоход набился сзади как три капли воды похожими сестрой и двумя братьями. Не потому что они были близнецами, а потому что одеты все были совершенно одинаково. Да еще они были, как всегда, какие-то болезненно бледные. Для пятерки ребят и одной недозрелой тетушки наша машина просто огромная. У нее спереди такой же обширный диван, как сзади, полукруглый спидометр, напоминающий циферблат весов, и рычаг коробки передач под рулем. Поцеловав своих соседей еще разок на прощание, наша машина выбралась из тесного двора и с редкими скрежещущими остановками на светофорах устремилась к своей ледяной цели.

— Мы взяли вас только с одним условием, — приподнимая подбородок над рулем и глядя в зеркало, надменно сообщила Старковым моя тетушка, — вы следите за Лизкой и полностью за нее отвечаете! — И нервно перешла на другую скорость, от чего бедная «Волга» затряслась и захрюкала.

Домашние Старковы смущенно переглянулись и сговорчиво покивали в знак своего смирения.

5

Оставив нашу слоноподобную бестию мирно пастись на стоянке рядом с куда более презентабельными автомобилями, мы шумной гурьбой устремились на людную, залитую электричеством городскую набережную.

И вот он, желанный и сверкающий, предстал перед нами — дивный и необъятный каток, любезно расчищенный бульдозерами и удобренный деньгами нефтяников, почти через всю нашу широченную реку Томь. Сбоку громоздилось и довлело над всем пульсирующее рекламное табло со сменяющимися многоточечными картинками, от чего по сизоватому льду огнистыми самоцветами струились звездные отблески. А там, далеко за рекой, простиралась тьма с невидимыми, но хорошо известными нам полями и лесом.

Из хриплых усилителей ревела какая-то слащавая мелодия. Музыка шероховато таяла, захлебывалась собственным эхом и ломалась на открытом воздухе, ее перебивал гвалт визгливых голосов, и она становилась окончательно бесформенной. Самая выгодная часть катка была выделена под хоккей и обнесена синими пластиковыми бочками. Там мне хотелось оказаться больше всего, но туда пускали ребят только из хоккейных секций.

Мы со Старковыми по очереди выскочили, точнее, выскользнули из переобувального вагончика проката и заскользили в толпе с какой-то робостью новичков, чувствуя первичное отчуждение, как бывает в спортзале или бассейне. И в этот самый смущенный момент нас легко, как калек, обогнала моя Серафима и закружилась перед нами белым лебедем, хотя на ней был серый шерстяной шарф и серая вязаная шапка, черные колготки, а белые только коньки и тесная, в талию, глянцевая курточка.

Было уже совсем темно, но ослепительные софиты на тонких штативах резко и неестественно освещали катающихся и лед, за границами которого простиралась жуткая тьма. От мощных ламп на исчерченную коньками поверхность падали на все четыре стороны крестовые тени, и пар изо рта у Симы светился, и иногда она превращалась в танцующий силуэт с радужно переливающимся пушком по контуру ее пушистого шарфа и шапочки. Лицо от катания у нее было жаркое и бархатистое, и счастливая самодовольная улыбка не сходила с него на протяжении всего этого затерявшегося во времени мгновения.

Я любил ее еще сильнее, еще крепче и как-то заново и опять чувствовал себя Квазимодо или Торквемадой, если между ними есть какая-то разница, и думал о том, что, может быть, я лучше пишу стихи, может быть, я рожден больше для какой-нибудь живописи, нежели для фигурного катания. Потому что если это не так, то дела мои очень плохи.

Чтобы оторваться от обремененных Лизкой Старковых, мы не сговариваясь перетасовались с толпой, укатили подальше от шумного столпотворения и стали кататься на сумеречном краю, где музыка была слышна как-то отвлеченно, потерянно и редкие шумноголосые метеоры не мешали мне чувствовать себя в уединении с моей изящной великаншей.

Она то и дело проплывала мимо меня, самозабвенно катилась ласточкой или мчалась спиной, оглядываясь по направлению движения, и, чуть выставляя попу, егозила узенькими зигзагами. Мне же оставалось только неприкаянно ковылять примитивной елочкой, смотреть на нее исподтишка из тумана пьянящей зимней усталости и делать вид, что нет для меня в ее виражах ничего особенного.

Но вот она вытащила меня за руки из моего оцепенения и завертела, обратив ко мне освещенное лицо, окруженное несущейся вокруг нас белибердой из смазанных фигур, фонариков и довлеющей над затылками тьмой космоса. И когда мы кружились, взявшись за руки, и когда она, оторвавшись от меня, одна выполняла фигурные волчки, я чувствовал ее вес, слышал хищный шорох лезвий по льду и все думал в каком-то глубоком влюбленном погружении, думал о ее словах, о дурацких фавнах, о смерти, о том, что она беременна.

Вдруг она с лету обняла меня, отчего мы едва вместе не грохнулись, прильнула ко мне ледяной щекой и сладко, по-кошачьи, зажмурилась.

— Вспоминай меня всегда такой, как сейчас, — сказала она мне на ухо, — кто знает, что еще станет с нами…

Она говорила страстным полушепотом, притворным и шаловливым, но для меня в тот момент абсолютно искренним. И мне становилось жутковато, но я утешал себя мыслью, что, скорее всего, эти фразы она где-то услышала или вычитала. Потом Сима внезапно выпустила меня и быстро понеслась, стремительно, как по воздуху, чуть расставив руки и набирая скорость. Понеслась прочь от испещренного рекламами ограждения в темное, совершенно неосвещенное поле катка и затанцевала где-то там вдали, возле другого берега, где совсем никого не было. И вот когда она уже была так глубоко во мраке, что я, стоя в пограничных владениях софитов, едва различал ее, она неуклюже поскользнулась и, кажется, даже грохнулась. Я сорвался с места и понесся к ней, не веря своему небывалому счастью.

Я мчался от света, от голосов, от распадающейся в пустоте музыки, и мне казалось, что я никогда не добегу и она навсегда останется от меня на немыслимом расстоянии, где-то в холодной тьме.

«Провалилась!» — жахнуло в моем сознании. Дыхание перехватило, сердце заколотилось под самым горлом, забило в висках. Что делать?! Куда бежать? К ней или за помощью? Я уже слышал неестественно близкие, словно искусственно усиленные в пустоте всплески воды, постукивание и поскрипывание льдин и, кажется, даже разок видел мелькнувшую в воде черную голову. Внезапно даже для себя я резко развернулся, отчего упал, сильно ударившись локтем и затылком, неуклюже поднялся и, шатаясь, двинулся в обратную сторону. Но я был не в силах вырваться из этой адской пустоши к людному празднику, полному смеха, музыки и электричества. Людей я видел отчетливо, но никто из них не видел меня. Все они были так близко и так бесконечно далеко, я хотел кричать, звать на помощь, но дыхания у меня не было. Как болван я еще раз развернулся, вновь едва не грохнувшись, и с широко открытыми в отупении глазами покатился туда, где было страшно и куда мне совсем-совсем не хотелось возвращаться. Потемневший лед под коньками хищно и утробно поскрипывал. Я остановился метрах в десяти от черного чуть парящего провала с взволнованной водой и замер, не смея двинуться.

Все дрожало, хрипело и холодело во мне. Яма была очень широкая. Казалось, в нее провалился автомобиль, а не тонкая, легкая девушка. У ближнего ко мне края что-то покачивалось, тяжело бурлило и судорожно ворочалось. Я даже поначалу не понял, что это она. Я думал, рыба или чудовище. Но через секунду я догадался и на неверных, ватных, разъезжающихся ногах немного приблизился.