Пробежка в парке - Парк Дэвид
Потому что, хотя мой муж Генри, вероятно, разлюбил меня задолго до того, как ушел, я этого не понимала. Отчасти это моя вина — я принимала брак как должное, просто жила своей жизнью и считала, что все идет само собой. А теперь у меня, ко всему прочему, проблема с доверием, ведь у мужа был роман с коллегой, а я ничего не подозревала. Быть может, я просто наивная, не знаю. Однако случившееся заставляет задуматься о том, какой тип мужчины мне нужен, а я куда лучше понимаю, какой тип мне не нужен. Итак, мне не нужны ни Хитклифы с их мрачной угрюмостью и склонностью к насилию, ни мистер Рочестер с какой-то страшной тайной на верхнем этаже. Телевизионный Дарси тоже никогда меня не привлекал, даже в сцене с облепившей тело мокрой сорочкой, потому что он из тех мужчин, у которых всегда найдется оправдание своим поступкам, и нужно немало потрудиться, чтобы вылепить из него человека, с которым хочется провести жизнь.
Но что же тогда мне нужно? Ну, для начала, мужчина с собственными средствами. Я не собираюсь ни с кем делиться своей скудной пенсией, особенно теперь, когда правительство повысило пенсионный возраст в надежде, что еще больше людей умрет прежде, чем получит обратно свои взносы. После этого я начинаю мучительно соображать, что же еще мне нужно, и если упоминаю про чувство моральной ответственности, то людям кажется, будто я ищу какого-то викторианского викария в сюртуке. Ну да, мне нужен человек, способный заботиться. Заботиться обо мне, об окружающих. Человек, который ясно представляет, что такое хорошо, и которому не надо беспрестанно разжевывать, что такое плохо. Но я не знаю, как вместить все это в свой профиль на сайте знакомств. Так что, по крайней мере на данный момент, я сосредоточена исключительно на беговой программе, хотя на прошлой неделе с трудом одолела двадцатиминутную пробежку и у меня начали ныть икры. По совету Полин я купила две пары компрессионных носков — они увеличивают снабжение мышц кислородом и улучшают кровообращение. Когда я рассказала о них Мартине, та заметила, что я должна надевать их на голову.
Не знаю, может, это составляющая моего «возвращения к жизни» после недавно пережитого страха за здоровье, но я все сильнее осознаю физические преимущества пятинедельных занятий бегом (если не считать ноющих икр). У меня улучшился аппетит, да и сплю я куда крепче и больше не просыпаюсь при первых лучах солнца, проникающих в комнату сквозь слишком тонкие шторы. Все это несколько уравновешивает мои опасения по поводу Зары, которая ждет второго ребенка и боится, что эта беременность окажется такой же тяжелой, как предыдущая. Мы по-прежнему ведем по скайпу принужденные беседы, пытаясь выстроить разговор вокруг малозначащих вещей, словно, если мы рискнем углубиться в действительно важные темы, наша связь каким-то образом прервется и этот разрыв заполнят тысячи миль, которые нас разделяют.
И, несмотря на позитивное отношение к собственному телу, я по-прежнему неукоснительно его обследую и считаю, что, удостоившись отсрочки, ты обязан как можно эффективнее распорядиться своим будущим.
Также я размышляла о том, сколь многим из нас приходится терять своих детей. Дети покидают нас ради дальних стран и более денежной работы, ради того, что кажется им хорошей перспективой. Они уезжают из дома в восемнадцать лет, чтобы получить образование, и мы гордимся ими, но большинство впоследствии не возвращаются. Вероятно, просто потому, что где-то в другом месте им могут предложить больше. Или потому, что, оглядываясь на свою родину, молодежь видит захолустье, навек погрязшее в старозаветных распрях и племенном ожесточении, где образ жизни до сих пор диктуют предрассудки. Перемены происходят, но слишком уж медленно для нетерпеливой юности. Наш остров на протяжении многих поколений наблюдал, как эмигрировали его дети, и хотя в наши дни благодаря фейстайму, скайпу и прочим благам прогресса поддерживать отношения стало гораздо проще, родительскому сердцу по-прежнему тяжело. Ты не можешь протянуть руки за экран, чтобы дотронуться до своего ребенка, не можешь поговорить с ним по душам, без ощущения какой-то наигранности, скованности и принужденности. Все очень поверхностно. Никакой подоплеки. Напустить на себя бодрый вид. Не иметь возможности рассказать единственному ребенку о страхе за свое здоровье, поделиться печалью.
А еще надеяться, что трагедия никогда не размоет изображение на экране, потому что не существует языка, способного справиться с этим. Морис никогда не говорил о жене, но несколько дней назад кто-то рассказал мне о его несчастье. Меня это потрясло. Я всегда замечала в нем какую-то грусть, а когда Морис бежит, кажется, будто он несет некое бремя, выходящее за пределы его избыточного веса. Видимо, бедняга позволил себе слегка расслабиться, что в общем понятно после такой трагедии. Но, к его чести, он сумел прифасониться и побежать; в тот вечер, когда мы бегали под дождем, ярлычки с ценой наконец-таки отстали от его кроссовок. И хотя бег под дождем мог бы показаться романтическим, я не нашла никакой романтики в промокших трусах и носках и в волосах, облепивших голову крысиными хвостиками. Единственным удовольствием после пробежки стало продолжительное отмокание в горячей ванне, со свечами и джин-тоником.
В нашей группе подобрались сплошь хорошие люди, и к настоящему времени я успела поболтать почти со всеми; обычно это происходит, когда мы ждем начала занятия или разбиваемся на пары при ходьбе. Женщины способны многим поделиться друг с другом, даже если совсем недавно были абсолютно незнакомы. Так что мне уже известны свадебные планы Анджелы, ее проблемы с выбором платья и мнение о Меган Маркл (ее вердикт был в общем незамысловат); у матери Морин появились первые признаки слабоумия; помощница учительницы Элиза, судя по всему, должна иметь ангельское терпение; у Зофьи в ее клининговой фирме сейчас занято пять человек, но, если Брекзит слишком усложнит ситуацию, она вернется в Польшу. Одна лишь Яна — закрытая книга, и не только потому, что эта девушка держится особняком, но главным образом оттого, что она бежит слишком быстро, всегда намеренно отрываясь от остальных, словно стремится, не теряя времени, скорее попасть куда-то.
Закрытая книга, некоторые страницы которой неожиданно приоткрываются. В один довольно тихий день, перед приходом школьников и после ухода безработных, Яна приходит в библиотеку. Она узнает меня, но ни единым словом не выдает этого. Девушка хочет записаться. У нее нет удостоверения личности, которое должен предъявлять каждый новый читатель, однако я в нарушение правил записываю ее. А потом провожу небольшую экскурсию, показываю, как зайти в компьютер, и все это время хочу заговорить о наших пробежках. В конце концов, очевидно, потому, что я так и не решаюсь, Яна сама спрашивает, нравятся ли мне занятия. Когда я отвечаю, что пятая неделя оказалась тяжелой, девушка усмехается — уж у нее-то вряд ли возникли затруднения, — но потом говорит, что я молодец. И что потом станет легче.
Я замечаю, что, возможно, уже слишком стара для этого, а Яна качает головой и возражает, что я не старая, после чего, рискуя показаться невежливой, я осведомляюсь о ее возрасте, и девушка сообщает, что ей девятнадцать лет. Спросив ее про родных, я говорю, что моя дочь живет в Австралии, и признаюсь, что я уже бабушка. Яна спрашивает, скучаю ли я по дочери, и я, ответив, что скучаю, интересуюсь, как она устроилась на новом месте. Но хотя Яна говорит все, что положено в таких случаях, я вижу в ее глазах печаль. Она тоскует о прошлом и не может откровенничать об этом. Я не давлю на нее: пережив собственные трудности, мы отлично умеем обходить последствия травмы молчанием.
Яна говорит, что хочет посмотреть по компьютеру, есть ли в городе рестораны, заинтересованные в использовании того, что могли бы производить ее родители-пекари; они надеются подыскать помещение, где можно готовить еду и выпекать хлеб. Я не знаю наверняка, но рассказываю девушке, что, кажется, существуют государственные субсидии для малого бизнеса и всякое такое. Что я наведу справки, расспрошу людей, которые могут об этом знать. Сказав это, я тут же начинаю беспокоиться, что подала беспочвенную надежду на помощь. Но я постараюсь помочь.
