Мурена - Гоби Валентина
На перроне ее ждет Жорж, троюродный брат Робера, которого она не видела уже много лет; она едва узнаёт его, что неудивительно, так она пытается унять биение сердца.
— Робер сообщил мне по телефону, — говорит Жорж. — Давай отвезу тебя в больницу.
И на этот раз ничто не может унять боль, которую она чувствует при этом слове.
Жорж — ровесник ее сына. Всю дорогу до больницы она украдкой разглядывает его лицо.
— Сегодня утром ко мне пришел мой друг Антуан, который и должен был привезти Франсуа. Я ждал их допоздна, потом подумал, что они, наверное, замерзли и остановились где-нибудь переночевать, и поэтому не особо беспокоился.
Жорж пересказывает ей целиком историю, что поведал ему Тото, Джейн его слушает.
— Это все, что тебе известно? — с трудом выдавливает она. — Ты точно от меня ничего не скрываешь?
— Точно, Джейн, клянусь, ничего.
В больнице их просят подождать, пока освободится хирург. В углу приемной кадка с каким-то желтеющим растением. Рядом сидит мужчина, он спит, уткнув подбородок в грудь. Белые и зеленые плитки кажутся движущимися из-за оптического эффекта. Сквозь дверной проем провозят кресло на колесах. Появляется медсестра. Ма останавливает ее:
— Мадемуазель Фай?
— Нет, ее смена уже закончилась.
Ма садится обратно. В коридоре прохладно. Она рассматривает бело-зеленый узор плитки, ей кажется, что она различает образы Франсуа и Жоржа в ветвях ели — это в Савойе, куда они ездили к сестре Робера. На мальчишках разодранные бермуды, руки все в ссадинах, словно на картинах о войне; они сидят над краем помоста, солнечные лучи бьют прямо в их физиономии, и ребята лихо болтают ногами над самой бездной.
— Он жив.
Нет, этого недостаточно. Женщина молча стоит у приемного покоя, буквально поедая огромными глазами хирурга. Он говорит очень мягко, он хочет успокоить женщину:
— На самом деле это чудо.
Он не преувеличивает, хотя подобные выражения могут породить самые необоснованные надежды.
— У него глубокие ожоги, но лицо почти не пострадало. Увы, нужно еще дней десять, чтобы узнать больше.
Доктор снова говорит об удаче, чуде, потому что следующее, что он поведает этой женщине, окунет ее в бездну боли и страданий; нужно зажечь в ней огонек надежды, который ознаменует светлый день после кромешного мрака ночи. Он говорит, что Франсуа спас снег — определенно это так, он был весь мокрый, когда его сюда доставили.
— Так что же произошло?
Доктор говорит, что пока точно неизвестно, вероятно, ожог электричеством, дело в том, что Франсуа нашли лежащим у железнодорожных путей прямо под линией электропередачи… Возможно, перед тем, как его ударило током, он долго шел по снегу, а вода хороший проводник. Однако снег и помог — погасил огонь, охладил ожоги и смягчил падение. И, быть может, благодаря этому он не травмировал голову — там, у леса, намело добрый метр. Только лишь сломано левое запястье. Доктору неловко продолжать историю в счастливом ключе. Самое страшное приходится скрывать, вернее, разбивать на мелкие части — так легче и ему, и ей. Доктор ежится от неловкости, а она всем своим существом жаждет слышать правду, ее зрачки огромны, как блюдца, губы с трудом произносят вопросы, которые слишком тяжело сформулировать, но нет, она не удовлетворится мелкими подробностями. Доктор едва выдерживает этот взгляд.
— Его нашли раньше, чем он замерз. Холод, видите ли, при долгом воздействии обжигает не хуже огня. Все произошло в Пти Ваш, знаете, где это?
Ма вздергивает брови.
— Нет, конечно, простите меня… Там лесной массив прямо на открытой местности, народу при таких морозах почти нет, вокруг пустынно… Там играла маленькая девочка, вот она и увидела вашего сына, позвала отца, а тот уже привез его сюда.
Женщина не шелохнется, сидит, сложив руки на коленях.
— Он дышит. Это действительно чудо.
На этот раз доктор уже ничего не может сделать, в его словах вместо бодрящей надежды слышится беспомощность, — если все дело лишь в удаче, то медицина бессильна. Женщина требует:
— А теперь расскажите мне всю правду.
Доктор кивает, но, разумеется, ему трудно говорить. Она считает, что хочет знать всю правду, но сильно ошибается. Доктор не рассказывает ей о том, как в приемный покой внесли тело на носилках, он не описывает малиновый цвет лица, словно юноша долго спал на ярком солнце, не описывает перепачканную землей, гравием и соломой одежду; он еще никогда до этого не видел столь странный экипаж перед больницей: огромный красного цвета трактор, окутанный облаком дыма, потому что из-за сильного мороза водитель побоялся глушить мотор; из кузова был извлечен странный ком: местами обгоревшая ткань, почти обуглившаяся на груди куртка, остатки штанины на правой ноге, обожженная спина, которую они увидели, приподняв тело; он не говорит о рукавах, из которых торчали скрюченные черные как уголь руки. Он умалчивает о вплавившейся в кожу ткани, обрывках куртки, рубашки, о коже, что пришлось удалять, так как руки сгорели до костей — до самых костей; не говорит о мышцах, которые сморщились, словно пережаренное мясо, он не описывает ей подлинный масштаб несчастья, постепенно открывавшийся по мере удаления остатков одежды. Также он не может описать ей круговой ожог на правой руке: сажа довольно причудливым узором вплавилась в обожженную кожу (странный батик, сказала бы Ма) — это грозило полным некрозом тканей. Глубокие ожоги второй степени на груди, спине, лоскут кожи под левым коленом. Отправка в Мец или в Реймс убила бы его: сто километров по узким обледенелым дорогам.
— Мы обработали его перекисью водорода. Выявили наиболее серьезные ожоги, самые опасные — на руках.
Доктор припоминает собственную растерянность. Состояние быстро ухудшается: аритмия, крайне неровный пульс, низкое кровяное давление, из-за чего ткани плохо снабжаются кровью, — все это может усугубить вред от ожогов. И тем не менее он жив. Ему поставили капельницу в вену на лодыжку, вводят бикарбонат и сыворотку, что компенсирует потерю жидкости — организму крайне необходимо максимальное увлажнение. Хирург зафиксировал сгоревшую руку, ее ткани выделяют в кровь много калийных соединений и белков, которые губительно влияют на работу сердца и почек. Он не специалист по обширным ожогам; к нему ни разу еще не поступал пациент с такими повреждениями, он даже не занимался ожогами рудничным газом; французская медицина сейчас лишь на пороге исследований по данному вопросу, кажется, ожоговый центр открылся в пятьдесят втором году в Лионе, в больнице Сен-Люк. Велика опасность остановки сердца, острой почечной недостаточности — и то, и другое может произойти в любой момент. Решение было принято: инъекция гамма-оксимасляной кислоты, и:
— Я немедленно приступил к операции.
За четверть века практики доктору уже доводилось ампутировать пальцы, руки, голени, ноги, размозженные снарядами во время ужасной бойни в Арденнах. Но никак не плечи… Доктор утверждает, что хирургическое удаление тканей не приговор, а путь в новую жизнь. Ампутация — да, это, конечно, плохо, он не обольщается на сей счет, ему самому жаль. Сколько мальчишке? Двадцать? Сложен, как молодой Давид, настоящий Витрувианский человек Леонардо да Винчи; хирург различает нетронутые части тела под разбухшими обрывками одежды и видит: да, это тело прекрасно. И что, это не приговор? Ожог столь обширен, что останется лишь короткая культя.
Доктор избавляет женщину от ненужных подробностей. На столик выкладываются инструменты — скальпель, нож, пинцеты, пила, скребок, чашка, иглодержатель, ножницы, нож-скребок, зонд, костный ретрактор. Он не рассказывает о том, как ужасно все это выглядело, его делом было сконцентрироваться на единственной цели — спасти жизнь. В резком свете лампы он приподнимает, оттягивает, разрезает сухожилия и мышцы, которые он называет по очереди, чтобы не потерять последовательность действий: малая круглая мышца, надостная мышца, еще надостная, дельтовидная мышца, подлопаточная мышца, ротаторные сухожилия, связки, нервы; он полностью отнимает плечевую кость, до самого сустава. Он сшивает этот исковерканный кусок, контуры которого теперь повторяют впадину сустава и плечевой отросток лопатки, словно тут поработал долотом какой-то неуклюжий малолетний балбес. Это было необходимо, но от этого кошмар не становится легче.
