Канатоходец. Записки городского сумасшедшего - Дежнев Николай Борисович
— Можно я зайду?..
Казалось, она не удивилась, но все-таки спросила:
— Зачем?
А действительно, зачем? Что двадцать лет назад потерял, уже не найти. Тогда какой смысл заходить? Ляпнул первое, что пришло в голову:
— Надеюсь, ты не бросила гадать на картах?
Смеяться она не разучилась.
— Гадать?.. Я занимаюсь Таро профессионально!.. — Тон предполагал, что фраза закончится обращением «дружок», но Варя, скорее всего, произнесла его в уме. Добра была ко мне несказанно. — Ты вряд ли поймешь, скажу только, что защитила докторскую в университете Сиднея…
Какое-то время мы в унисон молчали, после чего она осведомилась:
— Клюнул жареный петух, да? Есть потребность узнать будущее?..
Недалека была от истины, но зачем же так сразу! Главное я хотел ее видеть, а повод мог быть любым. Ответ мой, впрочем, ее не интересовал.
Адрес подсказать? Имей в виду, я завтра улетаю…
Разговор сам собой иссяк, но мне не хотелось, чтобы он закончился на такой ноте. Хотя бы для того, чтобы при встрече его можно было продолжить в непринужденной манере хорошо воспитанных людей. Они тем и отличаются от остальных, что избегают острых углов и ничего не говорят по существу. А она, эта наша встреча, обещала быть очень непростой. Потому-то и хотелось внести в нее толику если не тепла, то чего-то такого, что нас хоть немного бы сближало. А еще сохранить лицо или то немногое, что от него осталось.
Звучать постарался непринужденно, спросил как о чем-то само собой разумеющемся. Если и хвастался, то как бы походя, не навязчиво:
— Что-нибудь из моего читала? Два десятка книг, кое-что на иностранных языках…
— Я?.. — удивилась Варя. — Зачем? Если только понять, на что ты меня променял. Цену себе я и так знаю…
С ходу смачно по сусалам, а потом фейсом да об тейбл, об тейбл! Раньше такой не была. А ты не спрашивай, и не получишь ответа. Да, изменилась Варенька, совсем не та девочка, что смотрела на меня широко распахнутыми глазами и ждала откровений. Господи, Господи, как же она радовалась, когда редакция журнала согласилась взглянуть на мой рассказ! Без обязательств, всего лишь прочесть, но нам с ней казалось, что это победа. И назывался он «Счастье» и был далек от совершенства, но ничего светлее и искреннее я так и не написал.
Варя давно положила трубку, а я продолжал сжимать свою так, будто собирался раскрошить ее в порошок. Потушил дымившуюся в пепельнице сигарету и, подойдя к зеркалу, долго себя рассматривал. Что хотел увидеть? Не знаю, может быть, открытую улыбку того парня, которого она любила. Камю писал, что человек с определенного возраста отвечает за свою внешность. Хорош, ну просто неотразим! Глаза ввалились, волосы — пожар на макаронной фабрике во время наводнения, мало того что торчат во все стороны, так еще и пегие от седины. Короче, пейзаж после битвы с суточной небритостью, встретишь в темном переулке, испугаешься до родимчика.
С кем протекли его боренья, писал Пастернак и сам же отвечал: с самим собой, с самим собой! Знал Борис Леонидович, о чем говорил.
Растраченное попусту время никого не красит, думал я, намыливая кисточкой физиономию, как вдруг замер от неожиданности. Двадцать лет! Неужели прошло двадцать лет?.. А ведь точно, и опять на дворе май! Взялся за бритву, провел лезвием по щеке и вновь увидел себя идущим по вьющейся по полю дороге. Было привидевшееся сном или иной формой реальности, так и осталось для меня загадкой. Легкий ветерок играл колосьями ржи, над головой, сколько хватало глаз, раскинулось синее небо. Там, в его бескрайней вышине, забыв обо всем на свете, заливался песнью жаворонок. На холме над невидимой речкой купалась в солнечных лучах березовая роща, и так радостно было у меня на душе, так светло, что самому хотелось петь. Картина жаркого летнего дня была настолько яркой и реальной, словно ее выхватили из моего счастливого детства. Ступая по мягкой пыли босыми ногами, я что-то насвистывал, как вдруг увидел за поворотом сидевшую на обочине дороги старую женщину. Грузную, в летах, а глаза живые, молодые. Натруженные руки лежали на прикрытых пестрой юбкой коленях, на голове цыганской расцветки косынка. Сомнений не было, она поджидала меня.
Подошел, опустился перед ней на колени. Ее взгляд с прищуром был оценивающим. Загорелое лицо под выбившейся прядкой седых волос освещала мягкая, показавшаяся мне сочувственной улыбка. Прошло, наверное, с минуту, прежде чем она заговорила, да и сказала лишь одно слово:
— Двадцать!
Не знаю почему, такое, видно, было настроение, я покачал головой:
— Не-а, двадцать пять!
Лицо старухи стало задумчивым, лоб нахмурился. Губы беззвучно шевелились, как вдруг в глазах запрыгали веселые чертики. Протянув руку, она коснулась моей щеки:
— Что ж, может случиться, и двадцать пять!
И пропала, а я проснулся, как и не спал. Сразу, с морозной ясностью сознания. С единственной мыслью, с убеждением, что торговались мы о том, сколько мне осталось жить. Обещанные двадцать лет казались мне тогда чем-то вроде вечности, а испрошенные двадцать пять, несмотря на ее вроде бы согласие, предельным сроком, за чертой которого жизни мне не будет, так чтобы и не рассчитывал.
Неужели прошло двадцать лет?.. Рука дернулась, под лезвием бритвы выступила капелька крови. Гарантийный срок истек, думал я, прикладывая к порезу ватку с одеколоном, и вовсе не факт, что пять выторгованных лет мне отпущены. Хотя старуха и улыбалась, полной уверенности не было. Что бы я теперь ни сделал, что бы ни предпринял, все на собственный страх и риск!
Глядя на свою вытянувшуюся в стекле физиономию, усмехнулся: у других такой гарантии никогда и не было. Может, Морт для того и приходил, чтобы мне об этом сообщить, но за разговорами забыл? Вряд ли, вовсе не это месье интересовало, а вернее, тех, кто его послал. Воспоминание принесло с собой волну страха, усилием воли я его отогнал. Поживем, увидим, не стоит заниматься бегом трусцой впереди паровоза. Встал под душ, высушил волосы забытым Любкой феном и тщательно причесался. Надел один из двух темно-синих протокольных костюмов, тот, который выигрышно подчеркивал фигуру. Нацепил любимый галстук, красный, в мелкую белую горошинку. Повертелся перед зеркалом. Ну, с Богом! Успеха тебе, парень, в твоем нелегком деле.
Знакомая лестница помнила эхо моих шагов, взлетал по ней когда-то, не в состоянии дождаться лифта. Может быть, действительно с годами в жизни человека обнаруживается логика, скрытая до поры до времени окружающей его суетой. Сделав все возможные ошибки, он начинает понимать, что по судьбе ему дано, а на что наложен запрет. Проку, правда, от этого понимания уже никакого. Так думал я, взбираясь на пятый этаж, чтобы занять чем-то голову. Лучше было бы вообще не думать, но это уже высший пилотаж, доступный только йогам и любителям сериалов.
Дом был старый, сталинской постройки, с огромными лестничными площадками, на которых, по мысли архитектора, а не в убогих личных закутках, должна была бурлить общественная жизнь. Она и бурлила, поскольку сюда выгоняли курильщиков, со многими из них в те далекие времена я был лично знаком. Поднявшись, задохнулся. Что ни говори, а напоминает о себе возраст. Постоял, приводя в норму дыхание. Распушил, как торгаш на рынке, головки цветов. На улице моросило, и, влажные, они благоухали. Из большого окна на два лестничных пролета было видно, как в свете фонаря секут воздух струи разошедшегося дождя. Вспомнилось почему-то, что на демонстрациях при подходе к Историческому музею из репродукторов неслось: «Товарищи, вы вступаете на Красную площадь, поправьте оформление!» Поправил. Подтянул узел галстука, провел ладонью по волосам, проверил, имеется ли на лице дежурная улыбка.
Нажал кнопку звонка. Быстро, два раза. Память руки. Она много чего помнила из того, что я старался забыть. Ждать пришлось, но недолго, я бы даже сказал, в меру. Никто не топтался наготове у порога, но и заставлять меня рассматривать потертую дерматиновую обивку тоже не стал. Чего я, собственно, ждал?.. Да ничего. Когда ничего не хочешь и не ждешь, не будет и разочарования. Открывается дверь, а ты стоишь себе и ничего не чувствуешь, как будто нет тебя на белом свете. Классное словечко: «ничего», лучшая в мире защита от себя, дурака.
